Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Новая, но очень бледная вспышка света в окнах, далекий пушечный удар и затихающие раскаты грома.

И снова что-то возникает в голове перед закрытыми глазами, что-то расплывчатое, непонятное и пугающее…

Прошло еще какое-то время, ветер стих, гроза то ли ушла, то ли притаилась на какое-то время. Однако дышать стало легче. Алексей Максимович открыл глаза, увидел что-то смутное, смежил веки. Ему никого не хотелось видеть из тех, кто в последнее время назойливо опекает его слабеющую плоть. Ему хотелось куда-то уйти, уйти хотя бы мысленно. Куда-нибудь в степь, на берег моря или большой реки. И чтобы горел костер, переливалось огнями звездное небо, летели вверх искры, и теплый ветер раскачивал бы его невесомое тело на ласковой волне…

Боже мой, неужели когда-то был он молодым, сильным и смелым, настолько смелым, что не побоялся в одиночку пуститься в странствие по такой огромной и такой непонятной стране! Мало ли бродяг находили поутру в канавах с ножевой раной в груди, с раскроенной топором головой! И ему доставалось не раз, но — бог миловал — остался жив и много чего увидел и понял, много чего полюбил и возненавидел. Но разве это было самым главным? Разве это нужно писателю? Не заслонила ли от него изнанка жизни своими невзрачными подробностями то огромное в огромной стране, что он обязан был разглядеть еще в молодости, но так, судя по всему, не разглядел и в зрелости?

Ну да что ж теперь… Поздно…

Мысль о далеком прошлом родила картины из прошлого же. Одни существовали когда-то в реальности, другие он выдумал и перенес на бумагу, но все были настолько живыми, точно часть существа его отделилась и, соединившись с прошлым, зажила самостоятельной жизнью. Даже дыхание стало ровнее и тише, а тело действительно стало покачиваться на теплом ветру, простершись от горизонта до горизонта, а неясная тень Смерти скукожилась и отступила в темноту.

И увидел он ночь, берег моря, старуху-цыганку, похожую на ведьму, то появляющуюся из мрака в зыбком пламени костра, то отодвигающуюся во мрак. И яркие звезды над головой увидел отчетливо, и небо густого ультрамарина, услыхал плеск ленивой волны, накатывающей на песок…

Вдруг в наступившей тишине послышался сиповатый голос Сталина:

— Нам очень нравится ваш рассказ «Девушка и смерть», — прозвучало откуда-то издалека. И Нечто, похожее на Сталина, опустилось на стул возле кровати больного. Затем приподнялось вытягиваясь в дымную струю. — Не могли бы вы почитать нам этот рассказ? — спросило Нечто, склоняясь над постелью.

Подошел кто-то в белом, закатал рукав, вколол двойную порцию камфары.

И Горький стал читать. Поначалу задыхаясь от нехватки воздуха. Но затем голос его окреп, и концовка прозвучала почти вдохновенно.

И костер разгорелся, рассыпая искры в звездном небе… И Сталин куда-то исчез. Зато стало слышно, как кто-то приближается, шурша росистой травой и что-то напевая в полголоса…

И точно: в свете костра, точно ночная бабочка, возникла девушка с бесстыдно обнаженной грудью… Вкруг розовых сосков ее пылали следы горячих поцелуев. Она остановилась, глядя вдаль, никого не замечая.

Горький попытался позвать ее — язык онемел. Он попытался дотянуться до нее руками — руки оказались такими тяжелыми, что не нашлось сил даже пошевелить ими. А ему так хотелось прикоснуться к ее молодому телу, припасть губами к ее груди, вдохнуть запах волос!

Девушка постояла немного, покачивая простоволосой головой, то ли жалея кого, то ли сожалея о чем. Затем повернулась и пошла прочь, постепенно растворяясь в темноте ночи под неистовый звон цикад, под крики перепелов и хорканье коростелей…

И столько в движениях ее было грации, полноты жизни, так легко скользила она над степью, будто действительно была легкокрылой бабочкой, случайно залетевшей на огонек. Вон и звезды мерцают в распущенных волосах ее, и узкий серп месяца цепляется за светящиеся голубым пламенем локоны…

Девушка еще не скрылась из глаз, как вдруг из мрака вылепилась Смерть в белом капюшоне, с пустыми глазницами, оскаленными зубами. Она глянула на Алешку Пешкова черной пустотой и, не задерживаясь возле костра, быстро зашагала вслед за девушкой. В изогнутом лезвии косы на плече ее светилось отражение звездного неба.

И хочется ему остановить Смерть, удержать ее, не дать догнать девушку, но — страшно: а что как обратит она свой взор на него самого, Алешку Пешкова, у которого вся жизнь еще впереди? Уж лучше не дразнить ее, не искушать судьбу. И не шелохнулся он, глазом даже не моргнул, пока Смерть не исчезла в темноте ночи, хотя силы у него были, были силы-то, были…

И тогда, проводив Смерть равнодушным взглядом, заговорила старуха. Голос ее хрипл и скрипуч, глаза такие же пустые, как и у Смерти, высохшие пальцы тонких рук перебирают оборки цветастой юбки. Голос ее назойливо ввинчивается в голову, вытесняя звуки ночной степи, возвращая к опостылевшей действительности:

— Кризис вполне возможен… Будем ждать кризиса…

— Надо бы попробовать новые препараты из Бельгии…

— Что ж, можно попробовать…

— Попытка не пытка…

— Легочная недостаточность…

— Ничего удивительного…

«Это она обо мне», — с досадой думает Алексей Максимович о старухе, не открывая глаз. Ему хочется вновь вернуться в молодость, увидеть уходящую вдаль девушку. Если он отважится догнать ее и попытается защитить от Смерти, — ему теперь-то уж все равно, — тогда, быть может, девушка снизойдет до него, старого и немощного. Да и что из того, что стар и немощен? Разве в этом дело? Разве ей так уж трудно коснуться лица его своею теплой ладонью? Ему бы совсем немного тепла… женского… девичьего… Ему бы только вспомнить что-то очень и очень важное…

Но девушка и Смерть давно растворились в темноте ночи, а он, Горький, больной и старый, остается у костра, не в силах оторвать взгляда от трепещущего пламени. И теплится в нем надежда, что девушка еще вернется… Хотя — что толку? Вот Моисея… перед смертью… обложили голыми девами, не знавшими мужа, — и никакого толку: помер… И все-таки… и все-таки… хотя бы еще час-другой, хотя бы минуту еще пожить и подышать теплым воздухом южной ночи. Пусть бы маленькой теплой ладошкой… одним нежным пальчиком дотронулась до его щеки — а больше ничего и не нужно.

Но вместо девушки с открытой нацелованной грудью возле костра неожиданно возникла знакомая фигура Сталина. На нем серый френч и серые же брюки, заправленные в сапоги, на голове фуражка с матерчатым козырьком, в зубах потухшая трубка. Он останавливается и оценивающе, как барышник захудалого коня, разглядывает Алексея Максимовича. Отблески пламени колеблются в его рыжих зрачках.

— Вы так и не поняли, товарищ Горький, почему я давеча упомянул римского диктатора Суллу, — говорит Сталин голосом старухи-ведьмы. И усмехается: — А еще инженер человеческих душ… А я лишь хотел, чтобы вы объяснили своим писательским языком то, о чем мое положение не позволяет мне говорить прямо и открыто: пожертвовать частью — единственный способ в создавшихся политических и экономических условиях сохранить целое…