Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Далее вслед за ним сидит комиссар госбезопасности второго ранга Карл Паукер, большой плут и хитрован, известный наушник Сталина, недавний его брадобрей и шут. И вместе с тем в нем, австро-венгерском еврее, еврейства куда больше, чем в евреях русских, то есть понимания необходимости сплоченности евреев перед лицом окружающей враждебной среды.

Рядом с Паукером, в том же звании, Лев Григорьевич Миронов, за ним, рангом пониже, Израиль Моисеевич Леплевский, далее главный разведчик Абрам Аронович Слуцкий и начальник ГУЛАГа Матвей Давыдович Берман. Все, кроме Паукера, выходцы из украинских и белорусских местечек, многие начинали с еврейского Бунда, иные с сионистов, в лучшем случае — с эсеров или меньшевиков, потом переметнулись к большевикам. Свои люди. Из них разве что начальник московской милиции Израиль Леплевский не вызывает особого доверия: он в центре недавно, до этого был одним из руководителей Украинского НКВД и очень старается перетащить в Москву своих людей. Честолюбив, с ним ухо надо держать востро, иначе предаст и продаст. И даже не поперхнется. Ясно, что Сталин пересадил его из Киева в Москву исключительно для того, чтобы создать в центральном аппарате НКВД дух соперничества и неустойчивости. У Сталина любая спевшаяся на том или ином деле группа людей вызывает подозрение, и он всегда готов к любым перетасовкам, лишь бы такую спетость разрушить…

Что ж, Сталина понять можно. Но и самому Генриху Григорьевичу не следует зевать, он должен создать впечатление у Леплевского, что условия для его честолюбивых помыслов вполне созрели — пусть раскроется, заспешит и на этом сломает себе шею. Затем вернуть его в Киев, где без него уже сложилась новая спайка, которая в борьбе за власть его и доконает. Или еще куда-нибудь. Страна большая, мест много, и везде свои кланы, чужаков встречают с подозрением и стараются от них отделаться любыми способами. При этом русского выдвиженца рассматривают в еврейской среде как проявление антисемитизма Сталина, а еврея в русской, украинской и любой другой — как наушника Кремля и укрепление еврейского засилья. И хотя борьба с подобными настроениями ведется давно, результатов почти никаких. Особенно в Закавказье и Средней Азии. Нужны меры глобального характера, решительные и жестокие. Правда, существует опасность, что такие меры могут привести к полному развалу системы и к анархии. Так что лучше не спешить и не пороть горячку…

Ну и… Сталин. Неизвестно, что хочет Сталин, какие у него планы.

Справа, вслед за Аграновым, комиссары госбезопасности второго ранга: главный милиционер страны подтянутый Лев Николаевич Бельский, за ним виднеется неподвижная физиономия начальника отдела кадров Якова Марковича Вейнштока; особоуполномоченный ЦК ВКП(б) при НКВД СССР Фельдман хмуро пялится в лежащие перед ним бумаги; тучный Михаил Фриновский, руководитель погранохраны, свое еврейство почему-то решительно скрывает. Последним сидит Георгий Молчанов — русский, харьковчанин, из официантов, сменил в 31-м Агранова на должности начальника секретно-политического отдела, особым умом не отличается, зато пашет день и ночь, даже непонятно, когда ест и спит. А в заместителях у него еврей Люшков. И тоже связан с Ежовым.

Практически все эти люди начинали в глубинке рядовыми чекистами, быстро росли и продвигались вверх, в их послужном списке борьба с контрреволюцией, заговорами, «красный террор», работа в политорганах и ревтрибуналах. Все они отлично понимают стоящие перед ними задачи, ни у кого не дрогнет рука в борьбе с контрреволюцией, оппозиционерством и антисоветчиной в любых проявлениях. И за свое место под солнцем они тоже умеют драться, не щадя живота ни своего, ни, тем более, чужого.

Впрочем, сейчас ни на кого нельзя положиться целиком и полностью. Зараза всеобщей подозрительности поразила все структуры НКВД снизу доверху. С одной стороны, это хорошо: все и каждый под перекрестным вниманием своих сослуживцев, ни влево, ни вправо шагнуть не дадут; с другой — плохо: не знаешь, кому можно довериться, как воспримут твои собственные самые обычные слова, какими немыслимыми пируэтами вывернут их наизнанку и выставят эти же самые слова в совершенно другом свете.

Вряд ли кто-нибудь сможет определенно сказать, когда все это началось, потому что всеобщая подозрительность среди революционеров существовала всегда, зародившись еще в подполье, а больше всего — в эмиграции, и то усиливалась, то ослабевала в зависимости от политической ситуации.

Нынешнее обострение всеобщей подозрительности связано со смертью Кирова. При этом для многих было бы желательным, чтобы эта смерть оказалась случайной, без всякой политической подоплеки, но общее настроение не давало такому желанию проявиться, а более углубленный взгляд на сложившиеся внутри страны обстоятельства заставлял полагать, что ничто не может быть случайным, что видимые случайности связаны цепочкой закономерностей.

Да и сам Генрих Григорьевич чувствовал всеобщее настроение неуверенности и подозрительности каждой клеточкой своей кожи. Но более всего — по изменившемуся лично к нему отношению Сталина: отношение это стало сдержанным, точно Сталин уже получил на Ягоду донос и теперь прикидывает, дать ли этому доносу ход или повременить.

Поведение Сталина напомнило прошлое, далекую молодость. Случалось, придет покупатель в аптеку и смотрит с подозрением на те порошки и капли, которые ты ему выставил на прилавок: а те ли это порошки и капли, что записаны в рецепте, не отраву ли всучивает ему пархатый жид? И вскидывает вверх руки хозяин аптеки, и бьет себя в костлявую (или жирную) грудь, и клянется страшными клятвами, чтобы умаслить покупателя, загасить в нем зародившуюся бог весть отчего подозрительность.

Вот и перед Сталиным тоже приходится вертеться и доказывать вновь и вновь свою преданность. А все потому, что он, Генрих Ягода, в декабре тридцать четвертого просчитался, решив, что дело Зиновьева-Каменева можно спустить на тормозах: все-таки, как ни крути, люди-то свои, вполне могут пригодиться. А Сталин… А что — Сталин?

И сколько можно — все Сталин и Сталин?

Оказывается, все можно и можно.

Теперь приходится доказывать, что он, Ягода, не то чтобы ошибся, а проявил всего лишь халатность и благодушие. Но вовсе не потому, что будто бы потерял бдительность или воспылал сочувствием к заговорщикам, а более всего потому, что устал, отдыхать приходится редко: все работа да работа, но непременно наверстает и исправит. Пришлось в спешном порядке пересматривать дело «Троцкистско-зиновьевского объединенного центра», добавлять его участникам новые сроки заключения, но не похоже, чтобы это умаслило Сталина, изменило его отношение к своему наркому. И даже последовавшее вслед за тем дело о кремлевском заговоре не удовлетворило Сталина…