Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Генриху Григорьевичу все труднее понимать, какие еще «дела» нужны его Хозяину, какие заговоры мерещатся ему бессонными ночами.

Заговоры, к тому же, не требуют особых доказательств: коли заговорщик, стало быть, враг. Форма заговора позволяет притягивать к «делу» — вдобавок к определенной группе неугодных людишек — кого угодно. С формальной стороны заговор — это сговор, разговор на запретные темы — тоже сговор, и даже молчание в присутствии такого разговора есть соответствующая форма сговора и заговора. Наконец, принадлежность к определенному слою или социальной группе есть, в свою очередь, питательная среда для расширения заговора. Если различия и существуют, то замечать эти различия или не замечать есть воля определенных обстоятельств.

Ягода и его соратники ни одну собаку съели на фабрикации заговоров против советской власти. Борьба с ними сплачивала людей, власть представляющих, делала их бдительными, излечивала от благодушия, повязывала кровью.

Заговор командующего Южным фронтом Сорокина, потом комкора Думенко, потом начдива Щорса. А еще заговоры эсэров в Москве и Питере, в Ярославле и Поволжье, заговор послов, питерской интеллигенции, саботаж чиновников, что тоже равносильно заговору. Да и Зиновьев с Каменевым были в заговоре со Сталиным против Троцкого, а Троцкий — в заговоре против них. И сам Генрих Григорьевич примыкал к тому или иному заговору. Разумеется, тайно и, разумеется, в зависимости от обстоятельств…

Или взять то же «Шахтинское дело», «Дело Промпартии», аграрников, историков… Что, не было саботажа и вредительства? Что, историки не роптали против забвения русской истории? Как говорится, имело место быть. Разумеется, можно разделить народ на саботажников и вредителей, на просто недовольных и случайных попутчиков. Но зачем разделять? Кому это нужно? Разве саботаж не равноценен при определенных обстоятельствах террору и вредительству?

А куда девать старых спецов, писателей, поэтов, ученых и прочих буржуазных интеллигентов, откровенно критикующих диктатуру комиссаров, брюзжащих по своим квартирам и кабинетам на коммунистов, советскую власть и жидовское засилье? Идеологическое разложение масс и подрыв в их глазах принципиальных основ соввласти — это ведь тоже заговор. Свести всех в одну кучу и прихлопнуть одним ударом — какой эффект, какой политический резонанс, какой моральный удар по всем колеблющимся! Нет, что ни говори, а преступление в форме заговора имеет все преимущества перед другими преступлениями и не имеет их недостатков. Заговор легко объясним еще и тем, что старое не может не сопротивляться новому, что чем успешнее продвигается вперед новое, тем отчаяннее сопротивляется старое, то есть с продвижением к социализму классовая борьба усиливается. Азбука марксизма.

Наконец, заговор — это нечто цельное, всеохватное и вполне понятное даже неграмотному крестьянину, в то время как сведение преступлений против власти к злой воле отдельного лица ведет к помутнению неразвитого сознания под давлением однообразных актов, к привыканию и равнодушию, ведет, наконец, к распылению сил и средств, к сужению пропагандистского эффекта.

Нет, заговор и только заговор! Другого попросту не дано. Другое пошло и мелко.

Агранов уже с минуту как закончил читать свой доклад, а нарком сидит все в той же неподвижной позе, уставившись глазами в стол, и его неправильное страдальческое лицо выражает такую муку, будто у Генриха Григорьевича страшно разболелись зубы. Да только все давно привыкли именно к такому выражению лица наркома и знают, что в эту минуту лучше его не трогать и терпеливо ждать, когда оно примет более-менее нормальный вид.

Один лишь Паукер нагло ухмыляется, но никто не знает, что ухмыляется он оттого, что в голову его пришло сравнение этого заседания с собранием Малого Синедриона в древнем Иерусалиме, на котором решается вопрос: что делать с отступником древней иудейской веры Иешуа из Назарета. Разница лишь в том, что в этот Синедрион, называемый Коллегией Наркомвнудела, затесалось двое-трое неевреев. А вопрос все тот же: кто сегодня будет выбран отступником веры. Закон Моисеев требует побития отступника каменьями. Слово за Синедрионом.

Генрих Григорьевич поднял голову, обвел мутным взглядом своих подчиненных, встретился с нагловатыми глазами Паукера, облизал сухие губы, спросил хриплым, будто со сна, голосом:

— Какие будут мнения?

— Принять за основу, — предложил Фриновский и шумно выдохнул из широкой груди воздух.

— Какие будут дополнения, изменения?

По кабинету прошел легкий шорох осторожно шевелящихся тел и медленно поворачивающихся голов, но никто ничего не предложил.

— Принять в целом, — это уже нетерпеливый Паукер.

И опять никто не возразил. Голосование не имело смысла.

— Хорошо. Можете быть свободны, — отпустил Генрих Григорьевич своих людей и, когда они, хрустя новенькими ремнями и сапогами, потянулись к выходу, негромко бросил: — Товарищей Агранова, Паукера и Вейнштока прошу остаться.

Карл Паукер руководил в системе госбезопасности оперативно-розыскным отделом. Это был один из важнейших отделов, и самый многочисленный. Наружное наблюдение, розыск уклоняющихся от правосудия лиц, сбор компромата, арест подозреваемых, предварительный допрос и следствие — все это лежало на сотрудниках как центрального отдела, так и многочисленных его отделений по всей стране. Разумеется, Паукер работал в тесной связи с другими отделами и был в курсе любого затеваемого наркоматом «дела». Работать он умел и любил с размахом. За его отделом числилось огромное количество секретных сотрудников, привлеченных или пришедших к нему по зову сердца или партийного долга, и он мастерски управлял своим огромным аппаратом. За его отделом числились десятки тысяч арестованных, осужденных, поставленных к стенке или отправленных по этапу.

От Паукера зависело многое. В том числе количество подозреваемых и арестованных по тому или иному делу, а подчас и возникновение самих дел, потому что фантазией бывший парикмахер будапештского театра оперетты обладал невероятной.

Тем боле что все признаки указывали: на просторах этой огромной варварской страны происходят какие-то странные подспудные процессы, не учитывать которые, если хочешь остаться у власти, непростительное легкомыслие. Эти процессы влекут вчерашних вождей-соратников в смертельную борьбу за власть, — и уже не столько ради мировой революции и коммунизма, и даже не столько ради удовлетворения своего безбрежного честолюбия, сколько из опасения перед тем таинственным, что зреет в толще народных масс и надвигается на саму власть неумолимой лавиной. Паукер был еще более чужим этим народным массам, чем все остальные, сидящие в этом кабинете, но, быть может, именно поэтому более остальных чувствовал приближение этой страшной лавины.