Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Двое дюжих охранников принесли лестницу из четырех ступенек, сбитую из толстых досок наподобие рассеченной пополам самой древней египетской пирамиды, поставили к двери фургона, встали по сторонам, с любопытством кося глазами на высокое начальство.

Открылись двери тюремного корпуса, показался первый заключенный, высокий, тощий, с седыми короткими волосами, руки за спиной. Он на мгновение замер и зажмурил глаза от льющегося в тюремный двор яркого солнца, но его подтолкнули сзади его же товарищи, и он, неуклюже перебрав ногами по ступеням лестницы, засеменил к фургону по узкому коридору из опущенных на уровень груди штыков. За ним, почти вплотную друг к другу, семенили остальные, чем-то похожие друг на друга и отличающиеся разве что ростом.

Их подстегивали команды охранников, зловеще поблескивающие штыки:

— Смотреть прямо!

— Не оборачиваться!

— Не задерживаться!

— Шевелись!

Они не оборачивались, но видно было, как затравленно бегают по сторонам их глаза, как жмутся они друг к другу, будто в этом лишь и была их надежда на спасение.

Заключенные долго взбирались бы на высокие ступени, но Берг (или начальник тюрьмы) предусмотрел это затруднение и возможное замедление движения: два дюжих охранника с боков подхватывали под руки — и люди без задержки взлетали наверх и устремлялись внутрь фургона.

— Уплотняйсь! Руки опустить!

— Лицом вперед! Не оглядываться!

— Тесней становись!

Когда последний, тридцатый, заключенный поднялся в фургон и встал, как и все остальные, спиной к дверям, Берг произнес с некоторым удивлением:

— Можно было бы еще человек пять. — И, обернувшись к наркому: — Прикажете добавить, товарищ нарком?

Генрих Григорьевич недовольно поморщился и ничего не сказал.

Берг испуганно дернулся, вскрикнул фальцетом:

— Закрывайте! — и нетерпеливо взмахнул длинной рукой. Он так долго ждал этого момента, так много ему пришлось обить порогов различных кабинетов, столько часов провести в спецмастерских НКВД, столько раз откладывалось испытание его детища, что он панически боялся любой случайности, которая могла помешать осуществлению его дерзкой идеи.

Охранники захлопнули массивные двери, сбросили в пазы тяжелые стальные полосы, до упора повернули штурвал винтового запора. Берг вставил в отверстия дужку амбарного замка, повернул ключ.

— Давайте следующую партию! — приказал он, перебегая ко второму фургону.

— Нет, положительно они там передохнут от тесноты и духоты, — проворчал начальник тюрьмы и неодобрительно посмотрел на суетливого Берга.

Через несколько минут все три фургона были заполнены заключенными. Высокое начальство расселось по легковым автомобилям. Охранники с винтовками исчезли за дверями караулки. Разошлись железные ворота, заворчали двигатели автомобилей, кортеж из трех легковушек и трех фургонов выехал с территории Лефортовской тюрьмы и покатил в сторону Ярославского шоссе.

Караульщик на воротах долго смотрел вслед удаляющимся фургонам: он готов был поклясться, что из них ему послышался глухой стук и приглушенный, но какой-то невероятно дикий, истошный вой многих людей, какого ему не доводилось слышать ни разу в жизни. Он почувствовал, как от этого воя у него по телу прошла волна рвотной судороги, точно его опустили в воду, кишащую скользкими омерзительными тварями.

Легковые авто далеко обогнали фургоны с заключенными. Километров через тридцать они свернули на проселок, минут двадцать ехали то среди густого ельника, то корабельного сосняка, переваливаясь на корневищах и ухабах. Но вот деревья несколько раздвинулись, открылась просторная поляна, стоящий на опушке грузовик, свежевырытый ров посредине и с трех сторон груды красноватого суглинка.

Комиссары госбезопасности во главе с наркомом Ягодой выбрались из автомобилей, сошлись у первой, закурили, оглядываясь по сторонам. От грузовика тяжелой рысью приблизился капитан госбезопасности, доложил наркому, что взвод отдельного батальона НКВД выполнил приказ по отрытию рва и ждет дальнейших распоряжений.

— Вот к нему, — указал пальцем нарком на начальника тюрем СССР Вейнштока, и капитан еще раз повторил свой доклад уже Вейнштоку.

Вейншток отвел его в сторону, что-то долго объяснял, после чего капитан потрусил к грузовику, возле которого его ждали выстроившиеся в две шеренги красноармейцы.

— Да, в каждый бы лагерь да по парочке таких спецавтомобилей, — мечтательно произнес начальник ГУЛАГа Берман, не выпуская из зубов черенка короткой трубки, — и проблема ликвидации была бы решена полностью и без особых моральных издержек.

— Какие моральные издержки ты имеешь в виду? — спросил Бельский.

— Я имею в виду процедуру расстрела. Все-таки, что ни говори, действует на психику.

— Ты так говоришь потому, что сам не расстреливал, и тебе кажется, что те, кто расстреливает, мучаются угрызениями совести. Ничуть не бывало. У меня в Восьмой армии был в комендантском взводе отделенный Кавун, с Правобережья. Так он приговоренных трибуналом к вышке либо рубил шашкой, либо закалывал штыком. — Бельский решительно раздавил каблуком окурок папиросы и заключил: — Для иных типов процедура умерщвления человеческого материала такой же нормальный акт, как для меня, скажем, сходить в сортир. Конечно, и собственное дерьмо попахивает, но попробуй-ка прожить недельку без этого естественного акта.

— Все, товарищи, зависит от воспитания и национального характера, — вмешался в разговор Агранов. — Какой-нибудь Ванька-вертухай никогда не читал стихов Блока, не слышал музыки Равеля, не видел картин Левитана или Малевича. Да и в сортир он ходит исключительно в общий, от которого воняет за версту. Такому застрелить себе подобного ничего не стоит. Более того, это поднимает его в собственных глазах. А эти спецфургоны лишают его возможности самоутверждения. Одно дело всадить пулю в затылок или вогнать штык между ребрами, и совсем другое — нажать кнопку, даже не видя своей жертвы. Уверен, царь Давид не принял бы эти спецфургоны. Он предпочитал свои жертвы распиливать ручной пилой, живьем совать в обжигательные печи и дробить им головы молотками.

— А что, вы, пожалуй, правы, — оживился Вейншток, решивший, что пришел его черед высказать свое мнение по обсуждавшейся проблеме. — Вот Вышинский… Он не расстреливает, но, как прокурор, требует приговора о расстреле. Такова его профессия. И это тоже один из способов самоутверждения личности.

— Сравнили тоже — Вышинский! — хохотнул Берман. — Да Вышинский с двух шагов в человека не попадет. Он и револьвер-то в руки брать боится. Уж я-то знаю.

— Интересно, откуда? — поинтересовался Вейншток.