Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Зажрались! Дачи развели! Прислугу подай-принеси! У каждого дюжина любовниц! Взятки берут! Круговую поруку устроили, как у бандитов! А под боком контра развелась! Вредительство! Шпионаж! Терроризм! Агитками Троцкого пересылаются! Народ ропщет! Письма… тысячи писем в КПК ежедневно! Помогите! Защитите! Примите меры! Истинных партийцев травят, сажают в тюрьмы, издеваются. Сам товарищ Шолохов, великий, можно сказать, советский писатель современности, пишет товарищу Сталину о безобразиях, которые имеют место на Дону. Или для этого революцию делали? Для этого лучших сынов рабочего класса клали в штыковых атаках? Для этого тонули в гнилых водах Сиваша? И это коммунисты! И это чекисты! И это советская власть! — выкрикивал Николай Иванович, брызжа слюной, топая ногами и размахивая кулаками.

Генриху Григорьевичу стало страшно, но не от слов, произносимых Ежовым, не от выражения лица его: слова не были новы, он и сам умел говорить такие же слова, и выражением лица удивить его тоже было нельзя — всяких лиц нагляделся за свою жизнь, а страшно стало оттого, что именно Ежов говорит с ним, Ягодой, таким тоном.

Генрих Григорьевич сглотнул слюну и облизал пересохшие губы.

— Ты прав, Николай, — произнес он, тоже вставая. — Я имел в виду, что Люшков приедет на место, выяснит вопрос, докладная в Центр, и, как следствие, назначение его на должность начальника УНКВД края. Такова практика…

— К черту старую, обветшавшую практику! — вскрикнул Николай Иванович высоким петушиным голосом и впился бешеным взглядом в лицо Генриха Григорьевича. — Новая расстановка сил требует новых форм борьбы с врагами советской власти. Время не ждет! Враги не дремлют! Комиссии, подкомиссии, совещания, заседания! К черту! Вы там, в своем наркомате, закисли! Мелкие шлепки! Щелчки! Булавочные уколы! Интрижки! Вон Гитлер — одним махом всех своих врагов: раз — и нету! И нам, нашей партии нужна беспощадная решительность в борьбе с врагами!

Прошелся туда-сюда несколько раз, дергая головой, остановился и, клонясь вперед маленьким своим телом, произнес тихо, еле слышно, со свистом:

— Это не я тебе говорю, Генрих. Это не моя воля. Это воля товарища Сталина. А наше с тобой дело — выполнять эту волю неукоснительно. — И еще раз повторил по слогам: — Не-у-кос-ни-тель-но! — Быстро протянул руку, энергично тиснул кончики пальцев Ягоды. Заглядывая в лицо, почти шепотом закончил: — Каждую неделю подробнейший отчет ко мне на стол. Под-роб-ней-ший! Все! Желаю удачи. — Резко отвернулся, сунул руки в карманы галифе, зябко передернул плечами.

На душе Генриха Григорьевича было смутно. Шагая по коридору, он пытался понять, чего хотел от него Ежов, а точнее сказать — чего хочет от него сам Сталин. Ясно было одно: нужен погром, нужно что-то такое устроить в этом чертовом Северо-Кавказском крае, чтобы у всех волосы встали дыбом. Иначе погром могут устроить тебе самому.

«Фигляр! Жук навозный! — думал Генрих Григорьевич о Ежове с ненавистью. — Под Гитлера работает. Перед Сталиным выслуживается. А где был этот Ежов в восемнадцатом году, когда кадеты зажимали нас со всех сторон? У бабы под юбкой сидел в Царском Селе? У-у, сиволапые!»

На лестнице Ягоду догнал секретарь Ежова. Запыхался, бежал, видать, а бегать не привык.

— Товарищ нарком, Николай Иванович просят вас вернуться, — произнес он, сдерживая дыхание. И добавил, понизив голос до шепота: — Звонил товарищ Сталин.

Ежова встретили идущим навстречу. Отослав секретаря, он сообщил:

— Ты только вышел, звонит Поскребышев, спрашивает, не у меня ли Ягода? Говорю, мол, только что вышел. А он: товарищ Сталин велел вместе с тобой сейчас же прибыть к нему «на уголок»… Ты не знаешь, зачем? — спросил Николай Иванович, и Генрих Григорьевич уловил в его голосе тревогу.

— Нет, не знаю.

До самого кабинета Сталина ни Ежов, ни Ягода не проронили больше ни слова.

Поздоровавшись за руку, Сталин показал на стол для заседаний кривым чубуком трубки.

— Садытэсь.

Подождал, пока прибывшие сели, спросил:

— Что обсуждали?

Вскочил Ежов, четко, по-военному, стал докладывать:

— Обсуждали меры борьбы с искривлениями линии партии в кадровой политике УНКВД Северо-Кавказского края, товарищ Сталин. Там сложилась ненормальная обстановка в этом вопросе.

— Только там? — негромко уточнил Сталин.

— Никак нет, товарищ Сталин, — чеканил Ежов. — В других управлениях тоже. Но в Северо-Кавказском обстановка особенно нетерпимая. Мы с товарищем Ягодой решили направить туда товарища Люшкова для наведения революционного порядка.

— Люшков… Это тот Люшков, который работал по делу об убийстве Кирова? — спросил Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Помню… Очень старался… Что ж, я не возражаю против кандидатуры Люшкова… Пусть будет Люшков, — раздумчиво говорил Сталин, прохаживаясь вдоль стола для заседаний и искоса поглядывая на сидящих.

Казалось, что он советуется сам с собой: Люшкова или не Люшкова? Посоветовался, решил: Люшкова. Остановился напротив Ежова, несколько секунд смотрел ему в глаза, кивнул головой, произнес:

— Садысь. Чего вскочил? — Подождал, и опять, будто советуясь сам с собой: — Что ж, Люшкова посылать надо. Но лишь тогда, когда он вместе со следователем Шейниным закончит дело по «Объединенному троцкистско-зиновьевскому центру». Доведет его до суда. А судить их должен Ульрих. Прокурор — Вышинский. Чтобы ни у кого не возникло подозрения, что Зиновьева и Каменева преследуют исключительно по причине их национальности. А то за границей думают, что мы тут преследуем евреев. И Троцкий об этом же пишет во всех газетах.

Сталин прошел вдоль стола, вернулся, уперся взглядом теперь уже в Ягоду.

— У меня вопрос к наркому внутренних дел… — Помолчал, провел чубуком трубки по усам. — Скажи, Генрих, ты уже не хочешь быть наркомом внутренних дел? Или не можешь им быть?

Теперь вскочил Ягода.

— Я прикладываю все свои силы, товарищ Сталин, для выполнения решений съезда партии и ваших личных указаний…

— Может быть, Генрих, у тебя осталось мало сил? Или ты стал жалостливым к врагам советской власти?

— Я не понимаю, товарищ Сталин…

— Вот видишь, Генрих, ты даже товарища Сталина перестал понимать так, как понимал раньше. Может быть, ты позабыл основной закон революционной борьбы?

Генрих Григорьевич молча смотрел на Сталина, медленно поворачивая голову вслед его невысокой фигуре.

— Вот видишь, Генрих, ты даже позабыл основной закон революционной борьбы. А что гласит этот закон? Этот закон гласит: никакой пощады врагам революции. А ты все возишься с врагами революции Зиновьевым и Каменевым. Или они обещали тебе более высокий пост после свержения советской власти и устранения товарища Сталина?