Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

«Это потому, — сказал он себе, — что их много и в таком непривычном положении. Да, именно в непривычном. А когда привыкнут… — Генрих Григорьевич имел в виду тех, кто будет обслуживать автофургоны. — Так вот, когда привыкнут, тогда, собственно, никаких препятствий не возникнет. Главное, целесообразность и практичность. Сталину должно понравиться».

Секретарь председателя комитета партконтроля, молодой человек не старше тридцати лет, с гладким ухоженным лицом, о котором трудно что либо сказать определенное, встал из-за стола, одернул габардиновую гимнастерку и произнес голосом, лишенным всякой интонации:

— Товарищ нарком, товарищ Ежов просили вас немного подождать: у них совещание. — И, выдержав короткую паузу, добавил доверительно: — Минут через десять они закончат.

Ягода кивнул благодарно головой, пошарил глазами по сторонам и выбрал себе стул у окна, чуть в стороне от двух военных, сидящих у самого входа и вскочивших при появлении Генерального комиссара госбезопасности.

Еще совсем недавно Ежов не позволял себе томить наркома внутренних дел в своей приемной даже и одну минуту. Но с некоторых пор обнаглел, ведет себя так, будто он пуп земли, а все остальные шавки, не представляющие никакой ценности для советской власти. А ведь у товарища Ягоды расписана каждая минута, тоже ведь, как говорится, не груши околачивает, такая ответственность, такие масштабы… А главное, всего лишь час назад звонил Ежову по прямому проводу, и тот сказал, чтобы приезжал к двум, будет ждать. А у него, оказывается, совещание… Неужели решили списать в тираж? Неужели вышел из доверия? Бессонные ночи, до краев наполненные работой дни — и все это коту под хвост? Из-за одной-то всего неловкости с делом Зиновьева-Каменева? И какая разница, сколько им припаять лет — пять или десять? Нет, Сталину важно, чтобы его желания угадывали за год вперед, хотя сам он вряд ли знает, какие желания появятся у него через неделю… Ну и черт с ними! Уйду на покой, буду заниматься травами, изучать тибетскую медицину…

Дверь в кабинет Ежова распахнулась, один за другим вышло четыре человека, Ягоде совершенно не знакомых. Гуськом, с каменными лицами прошествовали через приемную и скрылись за дверью.

Секретарь Ежова вскочил, кинулся в кабинет своего шефа, оставив дверь не прикрытой, через минуту вернулся, пригласил в кабинет… увы, не товарища Ягоду, а двух военных, старший из которых имел звание всего лишь комбрига.

Генрих Григорьевич дернулся было встать при появлении секретаря, уверенный, что пришел его черед, да так и замер в полуприседе, даже дыхание остановилось от обиды и унижения.

Военные скрылись за дверью, секретарь посмотрел на Генриха Григорьевича, виновато пожал плечами. Сел.

Только через двадцать минут Ежов соизволил принять наркома внутренних дел. Правда, встретил его в дверях, растягивая на неподвижном сухом лице узкие губы в улыбке, стал оправдываться:

— Извини, Генрих, что заставил ждать. Сам понимаешь: товарищи с мест, ехали черт знает откуда, заставлять их околачиваться в приемной — ронять авторитет советской власти. А мы тут, наверху, люди свои, друг друга понимаем, нам обижаться друг на друга нельзя… Или обиделся? А, Генрих? — И, заглядывая снизу вверх в черные глаза Ягоды своими серыми малоподвижными глазами, в которых не заметно было ни грана сожаления, разве что одно любопытство, повел под локоток к отдельному столу, усадил в кресло, сел напротив.

— Ну, рассказывай, Генрих, какая туга-печаль привела тебя на Старую площадь.

Ягода умел скрывать свои чувства. К тому же знал наверное, что Ежов ведет себя так неспроста, следовательно, выказывать свою обиду — тешить мелкую душонку Николая Ивановича. А что она у него именно мелкая, Ягода не сомневался. Ничего, можно и перетерпеть. Зато потом, когда Ежов споткнется на чем-нибудь, вот тогда-то настанет время отыгрываться на этом сером валенке, вот уж когда Ягода потешит свою душеньку, уж он-то ему припомнит все-все-все, собственное дерьмо жрать заставит…

— Да ладно тебе, Николай, — страдальчески покривил свое лицо Генрих Григорьевич. — Что я не понимаю, что ли? Все я отлично понимаю. Сам иногда какого-нибудь лейтенантишку принимаю вне очереди, заставляя ждать в приемной комиссара госбезопасности первого ранга. Интересы партии и советской власти — превыше всего. — Раскрыл принесенную с собой папку, выложил из нее несколько скрепленных листов бумаги с машинописным текстом, с прямоугольным штампом «Совсекретно» на каждой странице. Пояснил: — Тут наши соображения по поводу упущений… я бы сказал, преступных упущений в расстановке кадров в Северо-Кавказском крае… Ты это потом почитаешь, а я тебе в двух словах поясню, в чем тут дело…

— Можешь не пояснять, — остановил Генриха Григорьевича Николай Иванович. — Я тамошнюю обстановку знаю. Какие у тебя предложения?

— Обсуждали вопрос в узком кругу: Агранов, Паукер, Вейншток. Паукер предложил создать ответственную комиссию наркомата и послать в Ростов для комплексной проверки. Агранов выдвинул кандидатуру Люшкова. Я полагаю, что кандидатура вполне подходящая: комиссар ГБ третьего ранга, в центральном аппарате с тридцать первого года, проявил себя твердым ленинцем-сталинцем, к врагам советской власти непримирим…

— Значит, говоришь, Паукер предложил, Агранов выдвинул? А сам что же? Сам в стороне? Ах, Генрих, Генрих! — вновь остановил Николай Иванович Генриха Григорьевича и укоризненно покачал головой. — А Люшкова я хорошо знаю: работал с ним по убийству Кирова. Кандидатура действительно подходящая. Только почему — комиссия? Почему опять только полумеры?

Николай Иванович встал из-за стола, одернул гимнастерку, заложил руки за спину и принялся прохаживаться по кабинету, явно подражая Сталину. И заговорил также медленно, с длинными паузами и еле слышно. Генриху Григорьевичу даже почудилось, что в слегка шепелявом голосе Ежова проскальзывает знакомый грузинский акцент:

— Что говорит нам товарищ Сталин? — спросил Николай Иванович, останавливаясь напротив Ягоды, и сам же ответил: — Товарищ Сталин говорит, что полумеры хуже, чем никаких мер. Полумеры говорят нашим врагам о нашей растерянности, неуверенности в собственных силах, об отсутствии единства. Полумеры, подчеркивает товарищ Сталин, придают нашим врагам сил и наглости, они уменьшают силы и уверенность у наших друзей. Нет, дорогой Генрих, не комиссию! — воскликнул Ежов, не выдержав ни тона, ни темпа своей речи. — Люшков должен встать во главе УНКВД края и с этих позиций начать решительную перетряску тамошних кадров.

Он говорил теперь и громко, и торопливо, и менее складно, и глаза его горели, и рот кривился от ненависти, обнажая верхнюю десну и кривые зубы, — и это была безусловно классовая ненависть, святая во всех своих проявлениях.