Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Но самое страшное, чего Николай Иванович никак не ожидал, — это вдруг образовавшаяся вокруг него пустота. Тот же Радек, заведующий заграничным отделом газеты, в тот же день, как появилось сообщение, ворвался в кабинет Николая Ивановича, остановился напротив стола и молча уставился на главного редактора своими умными и наглыми глазами, чудовищно увеличенные очками. И ни звука. Так они смотрели друг на друга с минуту, показавшуюся Николаю Ивановичу вечностью, не в силах раскрыть рта и произнести несколько роковых слов, которые вязли на языке и скрипели в мозгу несмазанными шестернями изношенного механизма. И это молчание больше любых слов сказало им обоим, в каком положении они оказались.

С этой минуты Николай Иванович возненавидел Радека. Он возненавидел его за лохматую шевелюру, за шкиперские бакенбарды на узком, каком-то мелкотравчатом лице, за большие круглые очки, за длинный франтоватый френч с накладными карманами, за стек, с которым тот не расставался даже в своем кабинете, — все в облике этого австрийского еврея раздражало Николая Ивановича, было ему отвратительно. Но более всего тот несомненный факт, что Карл Радек являлся и является ярым приверженцем Троцкого. Более того, он не скрывал этого и даже щеголял этой приверженностью, хотя в своих статьях всячески поносил и проклинал своего кумира.

И вот теперь его, Бухарина, ставят с этим Радеком и другими на одну доску, вменяют ему в вину одни и те же преступления перед партией и советской властью. Большей дикости нельзя себе даже вообразить. Но эта дикость, увы, стала фактом.

Молчание перехлестнуло через край. Радек повернулся и вышел. Николай Иванович безучастно наблюдал, как тот покачнулся в дверях и, ухватившись обеими руками за косяк, несколько мгновений стоял, согнувшись и дергая ухоженной головой. Для Радека, следовательно, он, Николай Бухарин, отныне пустое место. А сам Радек для Николая Ивановича? Тоже не более того. Обычный, хотя и способный, шелкопер. А Рыков? А Томский? Разве не они предали когда-то Бухарина, поддержав предложение Сталина об изгнании Николая Ивановича из Политбюро? Разве не они тщательно выискивали его прегрешения перед советской властью, а по существу — перед Сталиным? Не рой яму другим…

Боже! Что же делать, что делать?

Мучила бессонница, в голову лезли совершенно дикие мысли — вплоть до самоубийства.

Николай Иванович спустил ноги с дивана на пол, нашарил в темноте тапочки, подошел к столу, достал из пачки папиросу, закурил, глотнул полными легкими дым. Во рту стало противно, кашель сотряс все тело, липкая мокрота хлюпнула в горле — Николай Иванович быстро вышел в коридор, открыл туалет, прокашлялся, долго отхаркивался. Затем прошлепал на кухню, достал бутылку коньяку, пошарил глазами по сторонам в поисках стакана, обреченно встряхнул головой и приставил к губам холодное и липкое горлышко бутылки. Терпкая влага пролилась внутрь, обожгла пищевод, желудок, протекла дальше, наполняя тело тупым безразличием и усталостью.

Вошла жена, остановилась в дверях, прислонившись к косяку, молча смотрела большими, налитыми жалостью и тоской глазами.

— Коля, — прошептала она, протягивая к нему руки. — Коленька-ааа! Не надо! Ради бога — не надо!

— Что — не надо? — голос Николая Ивановича хрипл и сварлив. — Я спрашиваю тебя: что-не-на-до? — по слогам выдавил он и вновь приложился к бутылке. — Ты понимаешь, что мозг сохнет, тело сохнет от непонимания, от ужасного ощущения неотвратимости Термидора, что Революция — гибнет, что она, погибая, пожирает своих… своих сынов… да, именно и сугубо тех, кто ее, Революцию, вознес… нет, не вознес, а… а… то есть… Впрочем, какое это имеет значение! Это все равно что… все равно что родить здорового ребенка, а потом побоями, изуверством довести его до животного состояния, сделать калекой и еще не знаю кем… Ведь я! — понимаешь ли ты? — Я! и многие другие отдали этой Революции самих себя без остатка… Да-да! Не смейся!

— Я и не смеюсь, милый…

— Кому-то кажется, что мы, заслуженные революционеры, — хрипло выкрикивал Николай Иванович в пустоту, не слыша и не видя своей жены, а видя лицо Сталина и слыша его медлительную речь, — наслаждаемся плодами своей деятельности, что мы живем как у Христа за пазухой, а на самом деле мы едва существуем… мы, если хочешь знать, самые нищие на всем свете, ибо у нас нет ничего своего. Ни-че-го!

— Ради бога, потише!

— Что — потише? — Николай Иванович вскинул голову и уставился незрячими глазами на жену. — То есть как потише? Разве мы живем при Николае Палкине? Так ведь и при нем можно было говорить почти все… И не только на кухне, но и на площадях! И не шепотом, а во весь голос! А нынче? Ах, неужели ты не понимаешь? Боже, во что они превратили великую идею!

Николай Иванович тяжело опустился на табуретку, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону и что-то бормотать бессвязное, так что жена разбирала лишь отдельные слова: «Ленин… Сталин… марксизм-ленинизм… партия… пролетариат… долг…»

— Нет, я тоже виноват в этом! — воскликнул он, вскинув голову и озираясь. — Да, виноват! Хотя моя вина значительно меньше некоторых… Но это не имеет значения… Я шел вместе со всеми, шел, не оглядываясь на жертвы, которые оставались позади нашего шествия… и трупы наших врагов, и трупы наших товарищей… Идея всемирного братства трудящихся — вот что нас вело в прекрасное будущее… Разве я виноват, что мне некогда было остановиться и оглядеться?… И вот теперь, когда, казалось бы, мы, партия Ленина, стоим на пороге грандиозных свершений, когда мировой империализм… а тут… какая-то нелепость, нелепость, нелепость!!!

Голос Николая Ивановича стал затихать, голова клониться и вздрагивать — точь-в-точь как совсем недавно у Радека в его кабинете, и он всхлипнул по-детски и закрыл лицо руками.

Жена тихо приблизилась к мужу, распахнула халат, прижала его голову к своей обнаженной груди: раньше это на Николая Ивановича действовало сильно, заставляя забывать обо всем, но сейчас, едва его обросшее колючей щетиной лицо коснулось ее груди, он вдруг рванулся, вскочил, глянул на нее дикими глазами, прохрипел почти с ненавистью:

— Уйди! Уйди! У тебя одно на уме… Одно! Оставь меня! Оставь! Оставь! Оставь! — и отталкивал ее слабыми руками, как, может быть, Христос отталкивал от себя в пустыне являвшихся ему по ночам прелестных совратительниц.

Жена тихонько вышла, а Николай Иванович проглотил еще несколько больших глотков коньяку, проглотил с отвращением, точно назло себе и своей жене.

«Что-то все идет не так, — подумал он с запоздалым сожалением и побрел в кабинет. — Надо взять отпуск, поехать в Крым… Надя давно просила… И пусть все катится без меня. Сталин одумается… Он не может не одуматься… Надо вот только написать какую-то статью… большую программную статью, в которой обосновать с марксистско-ленинских позиций происходящие события… Может, эти события действительно имеют под собой… э-э… диалектические обоснования. Большое видится издалека… Кто это сказал? Впрочем, неважно… Да, так что я должен сделать? Поехать в Крым… Зачем в Крым?… Нет, что-то другое… Ах, да — статью!»