Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

И Николай Иванович кинулся к выключателю, зажег все лампочки в люстре, и стал перебирать тома Ленина, заглядывая на страницы, заложенные полосками бумаги.

Ленинские строчки мелькали перед его глазами, мелькали… а ответа не было. Поставив последний том на место, Николай Иванович медленно перевел свой взор на красные тома сочинений Сталина «К вопросам ленинизма». Рука осторожно коснулась твердой обложки последнего тома, потянула книгу на себя. Книга будто сама раскрылась на нужной странице, глаза заскользили по подчеркнутым строкам: «Какие задачи стоят сегодня перед нашей партией? Наша партия должна, во-первых, очиститься от балласта. Что это за балласт? Это люди, которые проникли в наши ряды, преследуют определенные цели. Что это за цели? Это корысть. Это вредительство. Это шпионаж, терроризм и диверсии. Что должна наша партия сделать во-вторых?…»

Да-да! Именно так! Такие люди не могут не быть. Еще Ленин указывал: правящая партия и, как следствие… Их должно быть очень много, этих примазавшихся. А как отличить примазавшихся от подлинных коммунистов, если все они с пеной у рта прославляют советскую власть и мировую революцию? А примазавшиеся — так особенно громко и яростно. Может быть, есть диалектическая необходимость и неизбежность в том, чтобы вместе с примазавшимися под топор попадали и честные коммунисты? Любая борьба не обходится без жертв с обеих сторон. Это как в открытом бою: гибнут не только враги, но и товарищи. А борьба с примазавшимися врагами есть тот же бой. И не на живот, а на смерть. Вот она диалектическая необходимость: за все надо платить жизнями преданных революции борцов. «Умрешь недаром, дело прочно, когда под ним струится кровь». Надо только самому оказаться сугубо во главе диалектического процесса. Не сугубо сторонним наблюдателем, а сугубо… Тьфу ты, черт! Впрочем, это не так уж и важно…

Николай Иванович схватил лист бумаги, карандаш, уселся за стол и принялся лихорадочно строчить передовицу в газету «Ивестия». «Главное, — думал он вместе с тем, — это дать понять всем, что сообщение генерального прокурора тебя совершенно не касается, что это ошибка, если не провокация, — и ничего больше».

Через неделю из отпуска вернулся Сталин. Николай Иванович неожиданно встретил его в коридоре, куда выходили жилые квартиры высшего партийного и советского руководства. Сталин шел по коридору своей скользящей походкой и, увидев Николая Ивановича, широко улыбнулся и даже расставил руки, как бы пытаясь обнять Бухарина. И обнял-таки.

— Как поживаешь, Бухарчик? — все с той же приветливой улыбкой спросил он, радушно похлопывая Николая Ивановича по плечу. — Как жена? Как дети? Что новенького в стране и в мире?

Николай Иванович почувствовал стеснение в груди, точно ее спеленали тугими бинтами, прерывающимся голосом произнес:

— Коба… ты… объясни мне, что это значит? Какое расследование? Что за чепуха?

— А-а, ты об этом сообщении Вышинского? — хохотнул Сталин. — Брось! Не принимай, дорогой, близко к сердцу. Генеральный прокурор переусердствовал. Это с ним случается. А тебя, Бухарчик, мы в обиду не дадим. Ты еще нужен партии, советской власти. — И, убрав улыбку под усы, произнес обычным размеренным голосом: — Все мы солдаты партии. Наш долг — жить и умирать за ее дело. Разве не так?

— Я с тобой совершенно согласен, Коба, — засуетился Николай Иванович. — В своей последней статье… Я собирался дать короткую передовицу, но размахнулся… Да, так вот, в своей статье о кадровой политике партии я дал развернутое диалектическое толкование борьбы партии за чистоту своих рядов, потому что народ смотрит на партию, как на некий идеал… как на великую силу… созидающую силу, идущую в огонь и в воду с пением «Интернационала», со словами великой правды…

Сталин предостерегающе поднял руку, останавливая поток слов Николая Ивановича, который и сам не знал, где он может остановиться. И даже боялся этой остановки.

— «Интернационал» — это хорошо. Но как мне докладывали, некоторые наши враги тоже пели «Интернационал» перед заслуженной смертью… Как нас учили когда-то в семинарии: «Не поминай имя господа всуе». Правильно, между прочим, учили, товарищ Бухарин… Статью я твою читал. Хорошая статья. Эмоциональная. Я бы сказал, излишне эмоциональная. — Помолчал немного, заглядывая в лицо Николаю Ивановичу табачными глазами, произнес без всякого перехода: — Тебе, Бухарчик, надо отдохнуть. Поезжай в Крым. Там сейчас хорошо. Подумай на досуге. Думать никогда не мешает. — Еще раз похлопал по плечу растерявшегося Бухарина и пошел по коридору дальше — мимо застывшей у дверей охраны, и скрылся за поворотом.

Николай Иванович встрепенулся, потер ладонью лоб, подумал с изумлением на свою невнимательность: «Как же я не заметил, что со вчерашнего дня охрана увеличилась почти вдвое? Значит, он уже два дня в Москве… Ну, что ж, не заметил и не заметил. Эка важность, в самом деле! Не это главное». Вздохнул с облегчением: подозрение снято — вот это и есть самое главное. Значит, еще повоюем. Но сперва — в Крым, в Крым, в Крым! И пошло оно все к чертовой матери! И даже дальше! Вместе со Сталиным и прочими, и прочими! Море, солнце, горы… Жена. Остальное — к черту, к черту, к черту! Каждый баран должен висеть за свою ногу… Ах, зря я не спросил, что мне делать с Радеком… Выгнать? А вдруг и его тоже по ошибке? А если нет? А если и меня — тоже нет?

В голове, где-то в затылке, возникла острая, как игла, боль. Боль разрасталась, ширилась, вот она перекинулась на виски, зазвенела в ушах, надавила на глаза. Николай Иванович качнулся, пошарил по стене руками, с трудом удержался на ногах. К нему подошли, подхватили под руки, повели на квартиру, которая располагалась буквально за ближайшим углом длинного и запутанного коридора. Такой же длинной и запутанной казалась Николаю Ивановичу его собственная жизнь.

В тот же день после разговора с главным редактором «Известий» Бухариным — и даже в тот же час, заместитель главного редактора тех же «Известий» Карл Собельсон, он же Радек, вернувшись в свой кабинет, сел за стол и, взлохматив свою и без того лохматую шевелюру, прочитал еще раз сообщение в газете о начале расследования по подозрению в заговоре, остановился на своей фамилии, замер и уставился в букву «Р»: Радек, Рок, Репрессии, Расправа, Революция, Россия… А перед буквой «Р» в русском алфавите идет «П» (Предательство и Провокация), а вслед за ней «С» (Сталин и Смерть). Fatum!

Конечно, надо что-то делать, что-то предпринимать, и немедленно, потому что… потому что никто за него, Радека, австрийского еврея, не заступится в этой дикой стране, с ее диким народом, не ставшим более цивилизованным в результате революции. Даже Бухарин — и тот в растерянности, и тот не знает, что делать, как себя защитить, и тот, конечно, отречется от своих товарищей, если припечет. Ну да черт с ним, с Бухариным! В конце концов, это его страна, и если он и ему подобные делают что-то не так, то есть во вред самим себе, не зная или не понимая своего народа, то туда им и дорога. Но он, Карл Собельсон, он-то тут при чем? Он приехал в Россию исключительно потому, что здесь ему открывалась возможность осуществить мечту… нет-нет, увидеть, стать свидетелем осуществления извечной мечты человечества о справедливой жизни, устройстве такого общества, которое бы… Да нет, все это ерунда! Он приехал сюда в поисках приключений, он надеялся именно здесь поймать за хвост золотую птицу удачи. Он рассчитывал написать книгу о русской революции, такую же и даже лучше, чем Джон Рид о революции мексиканской, при этом глядя на эту революцию со стороны беспристрастным взором летописца.