Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Почти до самого нового года Артемий вел кочевую жизнь: сначала Таганрогский район, затем Новочеркасский, потом другие, уже на Верхнем Дону. Копались в документах, которые везде велись из рук вон плохо — в основном по неграмотности, допрашивали и расспрашивали людей, вороша события аж десятилетней давности, особенно те, что связаны с коллективизацией и раскулачиванием. Картины открывались жуткие. Получалось, что дров тут наломали так много, что разгрести эти завалы обломков и обрубков не было никакой возможности, зато озлобленность и неопределенность остались, тлели подспудно и ждали своего часа. Но главные заводилы, то есть те люди, которые на коллективизации и раскулачивании слишком замазались в чужой крови, постепенно выяснялись и ставились в очередь в ожидании звонка, который должен был раздаться из Центра.

Представить себе масштабы надвигающихся событий никто не мог, зато каждый чувствовал грозовую наэлектризованность окружающей обстановки и лихорадочно искал для себя ту нишу, которая окажется вне разрядов молний.

Артемий и сам испытывал на себе давление обстановки, поэтому работал вместе со всеми день и ночь, почти не отдыхая, неся, как пчела, в общую копилку полученные сведения, которые кем-то сортировались, обобщались и отправлялись в Москву, где готовился очередной Пленум ЦК партии. Эти сведения касались не только работников милиции и госбезопасности, но и советской власти, партийных, профсоюзных, комсомольских организаций, хозяйственных и промышленных органов и даже воинских частей. Все подшивалось к делу, всякая мелочь учитывалась, и даже кто с кем спит и каких имеет родственников.

Бесхозяйственность, безответственность, некомпетентность, разгильдяйство, кумовство и откровенное жульничество били в глаза. Страшно подумать, как люди живут в таких условиях, как мирятся с такими порядками. Создавалось ощущение, что вот-вот наступит конец Света, и каждый, кто дорвался хоть до какой-то власти, старается, как может, насытиться напоследок жизнью, не брезгуя ничем.

Все ждали Пленума ЦК ВКП/б/, ждали как начало крутого поворота в сторону порядка и справедливости. Одни боялись, другие надеялись. О том, что Пленум будет очень важным для партии и всей страны, оповещали заголовки газет, захлебывающиеся голоса радиодикторов: страна строится, выбивается из сил перед неминуемой угрозой военного нашествия с Запада, а всякие недобитки, перерожденцы, приспособленцы и вконец обюрократившиеся, почившие на лаврах былой славы так называемые ветераны партии вставляют палки в колеса «нашего паровоза», летящего вперед и вперед, к сияющим вершинам коммунизма. А им поддакивает, подпевает часть творческой интеллигенции, вконец разложившейся на формалистическом, безыдейном копании в грязном белье, а это иногда пострашнее диверсий и террора, потому что заражает микробами гниения трудовую молодежь, отвращая ее помыслы от великих идей и устремлений.

Поток разоблачений захватил Артемия, не оставляя ему времени, чтобы оглядеться и вдуматься в происходящее. Он глотал события, как голодный, но слишком куда-то спешащий человек глотает горячую пищу, обжигаясь, захлебываясь, почти не жуя и не насыщаясь, а лишь наполняясь отрыгивающейся тяжестью и едкой изжогой. Подчас он не слышал возражений и доводов допрашиваемых и опрашиваемых, злился, когда не находил того, что искал, не задумываясь над тем, могло оно там быть или нет. Коль он искал, но не находил, означало лишь то, что искомое старательно от него прячут, втирая ему мозги, будто того, что он ищет, на самом деле нет и не может быть. Но коли существует этот всеохватывающий бардак, значит, не может не быть и того, что этот бардак создает, не может не быть людей, этим бардаком пользующихся к своей выгоде. В этом-то Дудник был убежден неколебимо, как и в том, что среди этого бардака трудно удержаться честному партийцу и просто человеку: заклюют, сожрут и даже не поперхнутся.

Большинство дел по линии НКВД и госбезопасности стряпались именно бюрократической и нечистой на руку властью против ее оппонентов. В районах в этом отношении дело доходило до тайных убийств честных партийцев, комсомольцев и сочувствующих, активистов, рабкоров и селькоров. Честные партийцы изгонялись из партии в первую очередь. Страх и неуверенность — до полного разочарования в советской власти — составляли душную атмосферу на местах. Куда подевались те отчаянные хлопцы из его взвода конной разведки, которые за Мировую Коммуну клали свои молодые жизни в этих продутых ветрами полынных степях, которые всеми фибрами своей души ненавидели ложь и неправду и готовы были изничтожать ее повсюду, в каком бы обличье она не выступала? То ли постарели те отчаянные хлопцы и омещанились, то ли поддались на соблазн сладкой жизни, то ли стушевались под напором тех, кто ждал своего часа, хоронясь за бабьей юбкой, и когда этот час наступил, выползли из всех щелей, и оказалось их так много, что хоть начинай новую гражданскую войну. Но с кем? Каждый из них, если послушать, готов костьми лечь за ту же Мировую Коммуну, каждый смотрит тебе в глаза, не краснея и не отводя правдивого взора своего, и клянется, что он всю свою жизнь… за коммунизм… за товарища Сталина… за народ…

О, про-кля-тье!

Начало декабря на Дону в 1936 году выдалось холодным и метельным. Артемий Дудник, закутавшись в тяжелую овчину, полулежал на сене в приземистых розвальнях. Рядом с ним примостился Вениамин Атлас, которого прислали для усиления их спецгруппы, и без того выросшей с двенадцати человек до двадцати шести.

Возница, пожилой милиционер из иногородних, в овчинном тулупе и бараньей шапке, сидел впереди, лениво покрикивал и почмокивал на заиндевелую лошаденку, бегущую неспешной рысью по переметенному и едва наезженному санному пути. Они ехали со станции Чертково в станицу Машковскую…

Вокруг расстилалась холмистая степь, изрезанная глубокими оврагами и балками, края которых курились снежной пылью. Куда ни посмотри — белое да серое, и ни души, ни человеческого жилья, разве что раздерганные сиротливые стога соломы, серые полоски леса, да одинокая кошара на горизонте то появляется, то пропадает из глаз — и почти все время на одном и том же месте. Лишь вороны растрепанными небольшими стаями тянут на север: видать, к оттепели; да мелькнет у стога соломы огненный хвост лисицы, да заяц сорвется с лежанки и прострочит стремительным бегом по белой скатерти поля и пропадет из глаз среди сиротливых кустиков бурьяна.

Когда-то Дудник воевал в этих местах, он помнил эти балки, в которых таились казачьи засады, серые редколесья, где скрывались батареи белых. Он и сейчас, лишь прикроет глаза, слышит визг шрапнели над головой, чувствует под собой вытертое до блеска казачье седло и потную спину дончака, а в опущенной руке, налитой тяжелой кровью, зажатую до белизны в пальцах рифленую рукоять шашки. И гулкий топот сотен копыт, и несущуюся под копыта выжженную июльским солнцем степь, и белесое небо, и ненависть, и упоение от слитности со своими товарищами, и ужас перед надвигающейся, дробящейся на солнце смертью, — все это живо возникает перед глазами Артемия, и он поводит головой по сторонам, точно и сейчас из глухой балки вот-вот вырвется на простор конная лава и станет расти, расти, захлебываясь топотом, визгом и разбойничьим свистом…