Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Товарищ Дудник, — окликнул его Атлас, приподнимаясь на локте и отворачивая воротник бараньей дохи.

Артемий встряхнулся, повернул голову. Рыжие усы, обросшие сосульками, сизый нос и блестящие глаза Атласа выглядывали из заиндевевшего воротника, как какая-нибудь зверушка из своей норы.

— Я что у вас уже хотел спросить, товарищ Дудник, — заговорил Атлас дребезжащим от холода голосом. — Вы знакомились с делами членов районной тройки… Как вы думаете, мы не зря едем в Машковскую? Я слыхал, что членов этой тройки лишь недавно назначили в должность, что они вряд ли успели там спеться и наломать уже дров. Меня интересует знать, не зря ли мы уже туда едем?

— Приедем — разберемся, товарищ Атлас, — ответил Артемий и утопил голову в тулупе.

Ему не хотелось разговаривать, тем более при вознице, не хотелось предвосхищать события, не хотелось думать о том, что ждет их в станице Машковской. Начнешь думать о предстоящем, мысли невольно обернутся вспять, а позади ничего, кроме ожесточения и пустоты. Лучше не думать. Все идет так, как должно идти, иначе бы их не собрали вместе и не послали искать чужие прегрешения. За собой Артемий прегрешений не знал, разве что случайные связи с женщинами, которые не накладывали на него никаких обязательств. Как и на самих женщин. А если и было что-то, так исключительно потому, что он добросовестно выполнял приказания своего начальства. А приказы, как известно, не обсуждаются.

В Машковскую приехали поздним вечером. Усталая лошаденка, фыркая и отдуваясь, остановилась возле дома, вознесенного на высокий каменный фундамент, над железной крышей которого полоскался на свежем ветру флаг, черный в тусклом свете ущербной луны.

Станичная власть их ожидала, предупрежденная телефонограммой.

Председатель станичного совета Антип Гуртовой, здоровый казак с вислыми запорожскими усами, с задубелым на солнце, морозе и ветру квадратным лицом, первым представился приезжим, крепко потискал их закоченевшие руки своей огромной горячей пятерней и отошел к столу.

Секретарь местного партбюро, Колодченко, явно из иногородних, был мелок ростом и круглоголов, лицо бритое, бабье, рука вялая, мокрая. Представившись, тоже отошел в сторону.

Начальник станичного отделения милиции по фамилии Шлаков, бывший шахтер, был нелюдимо угрюм и немногословен. Он твердо глянул в глаза Дуднику из-под лохматых бровей, как бы оценивая его возможности и спрашивая взглядом, что значит их приезд.

Члены тройки: один, присланный из Ростова, молодой, почти мальчишка, еврей; другой, лет пятидесяти, из местных хохлов; третий, казак из Вешенской, — держались вместе. В их глазах стыло недоумение и растерянность.

— Вот, — неодобрительно произнес председатель станичного совета, показывая листок бумаги с телефонограммой. — Получили сегодня утром, что едете, чтобы встретили и создали условия… Если насчет переночевать, так тут у нас есть Дом для приезжающих. Насчет поесть, так мы тут сообразили в соседней комнате. С дороги треба поисты и сугреться. Вы какое имеете к этому дилу расположение?

— Самое благоприятное, — произнес Артемий, стараясь растянуть еще не согревшиеся губы в приветливой улыбке и чувствуя, что лицо его не слушается. — Промерзли до костей, — пояснил он свою гримасу, и пошутил: — А проголодались так, что штаны сваливаются.

— Ну, тоди зараз все организуем, — засуетился председатель, и лицо его несколько смягчилось.

Смягчились и лица остальных представителей станичной власти: приезжие не кичатся своим положением, речь их проста, не претендует на ученость, гостеприимством не брезгают.

После второго стакана самогонки языки развязались. Особенно у партийного секретаря. Трусоватый в состоянии трезвости, по пьяному делу Колодченко был хвастлив и не воздержан на язык.

— Что касаемо казаков, то они посля тридцать пятого году вспряли и почуялы, шо совецка власть им не чужа. Товарищ Сталин — он дюже правильно понимает казачью жизню, потому как казак тыщу лет на энтой земле проживает и еще тыщу лет проживать буде… Правильно я гутарю, товарищ Дудник? — И сам же себе ответил, встряхнув плешивой головой и грохнув по столу кулаком: — Пр-равильно! Если б в восемнадцатом годе Троцкий с казаком погутарил по-товарищески, по-партийному, как на то его наставляли товарищи Ленин и Сталин, если б не притеснял казака, то никаких восстаниев не було б и казаки усе поголовно встали б за совецку власть. Пр-равильно я гутарю, товарищ Дудник?

Дудник кивал головой, изображая из себя в дым пьяного.

Колодченко, однако, ответ не требовался: он и сам знал, что отвечать.

— Пр-равильно! И ты, Гуртовой, на меня глазьми не зыркай, не зыркай! — грозил он согнутым пальцем председателю станичного совета, который был на голову выше, а в плечах настолько шире, что Колодченко перед ним выглядел мальчишкой. — Я твоих зырьканьев не боюсь, — хорохорился Колодченко. — Я завсегда гутарю одну голую партийную пр-равду.

Артемий мог пить сколько угодно и не пьянеть. Разве что лицо наливалось кровью и хотелось куда-то идти или бежать, а лучше — парить над землей, как парят орлы или коршуны, упиваясь холодными струями воздуха и свободой. Но это лишь тело просило у него такого полета, а голова была ясна, мысли в ней сквозили ясные и твердые, и не сами по себе, а исключительно в связи с тем, что говорили другие.

Вот, например, этот секретарь станичной парторганизации… странные очень ведет речи относительно казаков и советской власти. Иногородний, он явно подлаживается под казаков, льстит им. Ну, там кому-нибудь мозги пудрил бы — черт с ним, а уж ему-то, Артемию Дуднику — это уж шиш! Он-то, Артемий Дудник, с этими казаками вот так вот — грудь в грудь, клинок в клинок — ему ли не знать, что такое казак и чем он дышит. Ну да пусть говорит. Пусть… А вот Атлас-то, Атлас — ха! — совсем окосел. Чего он там несет насчет тех же казаков?

— Дело уже не в Троцком, — горячился Атлас, налегая грудью на стол и оглядывая присутствующих горящими глазами. — Троцкий — это явление определенного периода. Период кончился, кончился и Троцкий. Дело в исторических реалиях. Дело в том ускорении, которое к тому времени уже набрала революция и ожесточение классовой борьбы… Сегодня мы вступаем уже в новый этап этой борьбы, в новый этап революционного ускорения…

— Пей давай, товарищ Атлас, — всовывал ему в руку стакан Гуртовой. — За революцию, за новый этап, за то, шоб на новом этапе нам самим не прийшлось итить по этапу…

— Да я, вообще-то говоря, не пью, — вяло отбивался Атлас. — Но если за революцию, если за новый этап… — Вдруг вскинулся, налился кровью до кончиков рыжих волос, вскрикнул пронзительным фальцетом: — А они сына моего обрезать! Не дам! Я — коммунист! Да! И никаких уже национальных перд… перд… перд-рас-судков! Вот! — Храбро выпил самогон, закашлялся, хватая широко раскрытым ртом спертый, продымленный табаком воздух, полез пятерней в миску с квашеной капустой и жевал ее с такой отвагой и яростью, словно ему вот сейчас идти на смертельно опасное дело.