Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Зал взорвался рукоплесканиями и криками:

— Браво, Мейерхольд! Браво!

— Не место! Не место!

— Долой!

— К стенке!

— Ура Мейерхольду!

Оратор поднял обе руки, призывая к тишине.

— Вот… Да… Я был уверен, что вы меня поддержите… Что я еще хотел вам сказать?… Мы живем в великое время… Впрочем, я о другом. В том смысле, что… А товарищ Сталин призвал всех деятелей культуры к решительному отпору всякой контрреволюции! Она, эта контрреволюция, под видом пьес проникает в наши ряды! Разлагает изнутри! Долой таких писателей вместе с их пьесами, прославляющими контрреволюцию!

Вскинул руку, сжатую в кулак, оттолкнулся от трибуны и стремительно пошел вон из зала, провожаемый криками и аплодисментами…

Даже удивительно, сколько шума может произвести такая небольшая в общем-то кучка людей. Просто удивительно.

А когда шум и выкрики смолкли, тут-то и началось главное: ораторы, сменяя один другого, стояли на трибуну в очередь — и все, как один, твердили одно и то же:

— Булгаков! Булгаков! Булгаков?

— Белогвардейщина!

— Мелкобуржуазность!

— Полуапологет, полу-не-наш!

И все, кто сидел внизу, были очень довольны собой: они победно переглядывались, глаза их лучились восторгом, точно они после длительной борьбы победили некое чудовище, о котором поговаривали, что оно бессмертно. Черта с два! Еще как смертно, если на него навалиться скопом.

А само «чудовище» сидело наверху, в последнем ряду, и время от времени покачивало головой.

— Ну что? — спросила женщина, встретив мужчину в фойе и помогая ему одеться.

— Все то же.

— Что, выступал Мейерхольд? Я отсюда слышала, как там хлопали и кричали…

— Выступал. Повторил все, что написано обо мне в энциклопедии.

— Тоже мне выискался борец за пролетарское искусство! — тихо воскликнула женщина с гадливым выражением на своем милом лице. И опасливо оглянулась. Но фойе было пусто. Затем продолжила с жаром: — А сам при царе-батюшке из кожи вон лез, чтобы получить хоть какой-нибудь крестик за служение в императорских театрах. — И заключила с убежденностью: — Плюнь на них на всех! Плюнь! Ты мастер, а они кто? Так себе, ни с чем пирожок. Ведь не для них же ты пишешь! Не для них! А народ тебя поймет. Пусть не сегодня, пусть даже не завтра, а послезавтра — это уж точно. Нам главное — дожить.

Они вышли в сиреневый вечер. Над Москвой висело синее небо, затканное на закате серебристыми перьями высоких облаков.

— И я всегда буду с тобой, — добавила женщина через минуту, прижимаясь к мужчине боком.

— Я знаю, — сказал мужчина и обнял женщину за плечи.

Через пару минут оба растворились в сиреневых сумерках.

Командировка в колхоз откладывалась несколько раз. Затем о ней вроде бы забыли: другие дела, другие заботы заслонили колхозную тему. И слава богу. Да и чего, спрашивается, он, Алексей Задонов, не видел в колхозе? К тому же, не его это поприще. И вообще пора бросать журналистику и переходить исключительно на писательскую стезю. Вот дотянет до осени…

Но Алексей Петрович не был уверен, что переход снова не отложится то им самим, то главным редактором, то неизвестно чем и кем.

Вот уж и лето к концу — и тут Главный снова вспомнил о колхозе… или кто-то ему напомнил, или черт его знает что! А только надо ехать — и никаких. Алексей Петрович собрался и поехал.

До Калинина Задонов доехал на поезде. На вокзале его встретил инструктор обкома партии Илья Давидович Ржанский, человек подвижный, говорливый и весьма сдобный. Новенькая «эмка» менее чем за два часа домчала их по Ленинградскому шоссе до села Будово, вытянутого вдоль железной дороги, но в Будово пришлось пересесть в одноконный тарантас, потому что дальше дорога была разбита вдрызг и после дождей для легковушки стала непроезжей.

Здесь Алексей Петрович попытался отделаться от Ржанского, да не тут-то было: Ржанский прилип к нему, как репей, уверяя, что имеет категорическое указание самого секретаря обкома везде следовать за московским корреспондентом и создавать ему условия для плодотворной работы.

Алексей Петрович в своей журналистской практике не раз сталкивался с подобными инструкторами, знал, что спорить с ними бесполезно, потому что вся их работа в том и состоит — быть оком и ухом своего начальства, кнутом и пряником для нижестоящих, а главным условием и оправданием их деятельности — если мне хорошо, то и всем должно быть хорошо.

Пока автомобиль катил по шоссе, Ржанский даже не смотрел по сторонам, развлекая московского гостя разными историями, умудряясь вместе с тем не сказать ничего ни о своей работе, ни о своем начальстве, ни о положении дел в области, но едва возникла заминка, проявил завидную прыть в добывании транспорта для дальнейшего следования.

Мохноногая лошаденка лениво трусит по разъезженной, ухабистой дороге, то и дело переходя на шаг. Возница, парнишка лет шестнадцати, в выгоревшей сатиновой косоворотке, залатанных штанах и кирзовых стоптанных сапогах, сидит на передке, почмокивает и подергивает вожжами — больше по привычке, чем по необходимости: по такой дороге не шибко-то разбежишься, и лошаденка, похоже, это понимает, потому и ухом не ведет на почмокивания и подергивания.

В синем небе замерли легкомысленные облачка, похожие на разбредшихся по лугу овечек. Мимо проплывает густой еловый лес, с глубокими вздохами, навевая сон, качаются верхушки елей, и кажется, что в зеленом сумраке движутся тени таинственных существ, подстерегающих беспечных путников. На небольших полянах ветви лохматых лип стыдливо свисают до самой земли. Между толстенными стволами тянется к солнцу молодой подрост. Высокий папоротник в березняках укрывает землю сплошным буро-зеленым покрывалом. Густой, нагретый солнцем воздух пропитан смоляным и грибным духом, опасливой перекличкой молодых дроздов. Издалека — не поймешь, в какой стороне — слышится кукушка, ее кукование пронизывает воздух из конца в конец ровной строчкой непрожитых годов, а солнце расчертило дорогу светлыми и темными полосами.

Если бы не мотало по ухабам, если бы не комары, мухи и настырная мошкара, если бы не голос Ржанского, сливающийся с дребезжанием ведерка, болтающегося позади возка, если бы не тягучая неизвестность, ожидающая впереди, наконец, если бы не возок, а воз с пахучим сеном, то куда ни шло, а тут все сплелось в один клубок, который не размотать, не выбросить. Тем более что никакой удивительной встречи, на что надеялся Алексей Петрович, не случилось ни в поезде до Калинина, ни, тем более, на шоссе, по которому бежал их автомобиль, и уж, конечно, нет смысла ожидать чего-то невероятного на этой дороге и в лежащих за лесом неведомых деревеньках. Впрочем, как знать, не есть ли ожидание встречи с «прекрасной незнакомкой» более существенно и даже отрадно для писателя, чем сама встреча — с ее разочарованиями и механической повторяемостью цепочки полустершихся следов, уже когда-то оставленных тобой на дорогах.