Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Да и откуда взяться словам другого свойства, если и впрямь дела в колхозе идут весьма неплохо, вполне поспевая за новыми партийными указами и решениями, точно сам председатель колхоза время от времени заседает в Кремле вместе с товарищем Сталиным и другими руководителями партии и страны и знает поэтому все наперед… Другие, например, и после всех постановлений и решений никак не могут раскачаться и внедрить какое-то новшество, все им чего-то мешает. А Михаилу Васильевичу никто и ничего не мешает, потому что в него деревенские поверили накрепко и все делают так, как он скажет.

Из Москвы в Мышлятино журналисты тоже наезжали, особенно после съезда колхозников, на котором Михаил Васильевич Ершов сидел в президиуме почти за спиной Сталина. Более того, сам Сталин обратился к нему с вопросом, перебив докладчика, надо ли колхозы организовывать по заводскому принципу или не надо. Тогда в «Путь Ильича» кто только не ездил, но потом все поутихло… до второго Всесоюзного съезда колхозников-ударников в феврале этого года, в котором тоже принимал участие Михаил Васильевич и на котором был принят Примерный устав сельскохозяйственной артели. Правда, на этот раз в Президиуме съезда он не сидел, зато выступил с небольшой речью. В ней Михаил Васильевич, после обычного славословия Сталину и партии, критиковал местные власти за огульный подход к деревне, без учета особенностей почв и ландшафта. Речь ему написали грамотные люди, — то ли профессора, то ли академики, — но критику вставили с его слов, и Сталин, выслушав эту речь, долго хлопал Михаилу Васильевичу, улыбался и даже показал ему большой палец: мол, правильно, так ее, товарищ Ершов, эту местную власть. Но через пару месяцев газетчики снова о Михаиле Васильевиче забыли, и лишь районная газетенка постоянно поминала его колхоз как один из лучших в области и лучший в районе.

И вот снова журналист из Москвы. С чего бы это? Хлеб убрали, обмолотили и сдали, что положено. Сена накосили. Уборка картофеля и прочей овощи еще впереди. Праздник — тоже. Даже удивительно, с какой такой стати. Потому-то районное начальство и всполошилось: и неожиданно, и никому не хочется ударить в грязь лицом, никому не хочется худой о себе славы. И это правильно, по-человечески объяснимо и понятно: даже самая аккуратная хозяйка перед приходом гостей лишний раз смахнет со стола и с лавок невидимую пыль, перетряхнет половики и подметет во дворе. Что уж говорить о людях служивых, кормящихся из государственного кармана.

Солнце перевалило за полдень.

Инструктор райкома партии с крестьянской фамилией Боронов стоял на скотном дворе, широко расставив ноги в яловых сапогах, и задумчиво смотрел на обширную лужу жидкого навоза, над которой роились мириады мух всякого калибра и расцветки и в которой отражалось яркое солнце.

Боронов щурил серые глаза, будто гипнотизируя лужу и ускоряя ее испарение. Однако он понимал, что, как не щурься, лужа к вечеру не высохнет, как не тужься, ее не убрать и за два дня, что как дождь, так и лужа, что для навоза нужен специальный отстойник-накопитель, а на это ни у колхоза, ни у района ни денег, ни материала, ни людей.

Между тем в газетах пишут, что от таких вот луж происходят всякие болезни и другие неприятности не только у скотины, но и у человека, что лужи эти заражают колодцы и реки, что с этим злом надо бороться всеми силами. Но кто пишет-то? А пишут люди городские, сельского дела не знающие, ходят они по асфальту, ездят в метро и на трамвае и как только появляются в деревне и видят такую лужу, тут же зажимают нос, а иные даже отказываются от кружки парного молока. Тут все ясно. Но ясно и другое: если московский журналист напишет про эту лужу и всю свою статью сведет к луже, то инструктору райкома партии товарищу Боронову не поздоровится, потому что именно он отвечает в районе за сельское хозяйство, именно его первого вызовут на ковер и поставят перед парткомиссией. Не исключено, что и перед следователем НКВД тоже. Такие нынче порядки. Остается лишь одно: отвлечь газетчика от этой лужи, увести в сторону, показывать другое. Тем более что коровы сейчас на выгоне, там днюют и ночуют, там же их и доят, а коровник к осени приведут в порядок, где надо, подремонтируют, где надо, почистят, а сточную канаву к оврагу надо заставить председателя начать рыть завтра же. Так что если журналист обратит внимание на лужу, можно будет ему сказать, что работы ведутся по плану и в связи с возросшим пониманием культуры, санитарии и стоящих задач.

Боронов круто повернулся и зашагал к правлению.

В то время как инструктор Боронов гипнотизировал навозную лужу, председатель колхоза Михаил Васильевич Ершов шел ко двору вдовы Авдотьи Сёмовой. За ним следом ехала подвода со штакетником и новенькими, ошкуренными и обожженными до половины, столбами.

За подводой шагали четверо мужиков, жуя на ходу, потому что обедать было некогда, и если Василич велел поставить Сёмихе новый забор в срочном порядке, стал быть, так надо. Василич зря гонять колхозника не станет: не такой он человек.

Изба Сёмихи, покрытая почернелой соломой, походила на загнивший гриб, который кое-где обглодал ненасытный слизень. Она вместе с подворьями примостилась на краю оврага в самом низу, там, где овраг раскрывается на обе стороны и падает в заливной луг наезженной, промытой до гальки дорогой. Ходят к избе обычно поверху, по тропе, петляющей по задам. И подъезжают оттуда же, от леса. Но забор висит над оврагом, и с дороги к забору ближе.

Навстречу процессии от самой Осуги, еще не спавшей после проливных дождей, шли двое. Михаил Васильевич заметил их с самого верху и все поглядывал в их сторону с нарастающей тревогой.

Одного он признал, когда подошли поближе: плотник Антип со спиртзавода, детина здоровенный, можно сказать, единственный такой на всю округу, его ни с кем не спутаешь. Антип шел чуть впереди, нес в одной руке что-то, похожее на портфель, в другой сапоги. Штаны у него подвернуты до колен, выгоревшая на солнце рубаха выбилась из штанов. Его спутник ростом пониже, в плечах поуже, одет по-городскому, то есть в пиджак, брюки и белую рубаху с галстуком, на ногах лаковые штиблеты, на голове шляпа. Подробности Михаил Васильевич разглядел, когда Антип с незнакомцем подошли совсем близко, но и без подробностей было ясно: чужой человек.

Предположить, что это и есть московский журналист, Михаил Васильевич не мог: Осугу о сю пору вброд перейти решится далеко не каждый даже из местных, а чтобы какой-то там москвич — и думать нечего. Тогда кто же? Наверняка кто-то из мышлятинцев, живущих в городе. Больше некому. Но своих, хоть бы и бывших, Михаил Васильевич знал. А этого признать никак не мог.