Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Автомобиль остановился, Ржанский выскочил наружу, предупредительно отворил заднюю дверь, придержал Алексея Петровича под локоток, и все тарахтел, тарахтел при этом, внушая что-то нужное то ли ему, то ли его партийному начальству, да Алексей Петрович все это пропускал мимо ушей, потому что слушать все и запоминать — никаких мозгов не хватит и никакой бумаги, чтобы все это вынести.

И вот снова московский поезд, купейный вагон, хотя ехать тут — три часа с маленьким хвостиком, но редакция оплачивает и купейные, и мягкие вагоны, да и сам Алексей Петрович по чину своему и положению в другой какой и не сел бы, и вовсе не потому, что брезговал простым людом, а потому что любил комфорт и вежливую тишину купейных спутников.

Звякнул колокол, свистнул паровоз, тихо поплыл мимо перрон, а на нем тающая в вечерних сумерках сдобная фигура Ржанского, энергично размахивающего шляпой, точно провожал самого близкого и дорогого ему человека. Впрочем, Алексей Петрович тоже помахал ему шляпой: и неудобно не помахать, когда тебе так машут, да и Ржанский — при всей своей назойливости и дутой многозначительности — бывал часто полезен, избавляя Задонова от многих ненужных забот.

Почему-то вспомнился при этом Иосиф Смидович из Березников, очень похожий на Ржанского, затем Ирэн Зарницина, но уже без былого чувства вины перед ней и тоски по ее телу. А еще подумалось, что ему, Алексею Задонову, все-таки чертовски везет, если иметь в виду анонимку. Однако нет уверенности, что будет везти и дальше. А вдруг этот Ржанский тоже накатает на него анонимку? Поди знай, что у него на уме.

Вокзальный перрон еще тянулся мимо, но Ржанский уже пропал из виду, и Алексей Петрович прошел к своему купе. Остановившись перед дверью, постучал. Женский голос, показавшийся ему райской музыкой, от которой по телу прошла горячая волна, произнес нараспев:

— Да-да-а! Входи-ите!

«Господи, — успел подумать Алексей Петрович, берясь за ручку двери, — сделай так, чтобы… чтобы…» — но просьбы своей так и не завершил, и не только из суеверия, а больше потому, что наперед знал, что надо просить у господа, когда за дверью звучит такой очаровательный голос: чтобы лицом и статью женщина соответствовала своему голосу, чтобы ее тайное желание совпало с желанием Алексея Петровича, чтобы она была свободна, чтобы… — и много чего еще хотелось ему с тех пор, как узнал о смерти Ирэн, смерти, которая от чего-то освободила, а что-то взвалила на его плечи, но главное — лишила его прелести тайной и даже рискованной жизни.

Алексей Петрович набрал в легкие побольше воздуху и решительно сдвинул дверь купе в сторону. Еще не переступая порога, зажмурился: на него смотрели три пары женских глаз, смотрели, как показалось Алексею Петровичу, с ожиданием и надеждой. Сердце в нем радостно подпрыгнуло, и он, озарившись восхищенной улыбкой, шагнул навстречу сиянию женских глаз. Все, что только что мучило и занимало его, исчезло без следа, осталось на перроне вместе с инструктором Ржанским. Впереди три часа пути, содержание которых зависит исключительно от него самого.

— Добрый вечеррр… — произнес Алексей Петрович, переступая железный порожек и невольно затягивая приветствие: он хотел сперва сказать: «милые дамы», и дамы на первый взгляд действительно были довольно милы, но сияния в их глазах оказалось не так уж и много, еще меньше там было любопытства; в то же время называть их «товарищами» язык не поворачивался, и Алексей Петрович, скрывая замешательство, просто раскатил несколько длиннее конечное «р» и слегка наклонил свою львиную голову.

— Здравствуйте, — ответил ему все тот же милый голос, и что-то такое буркнули два подголоска.

Женщины были примерно одного возраста — лет тридцати пяти, то есть его ровесницы, а одна из них, что в одиночестве сидела у самого окна слева, пожалуй, и постарше, но именно она-то и была обладательницей мелодично-певучего голоса. И самое удивительное, что голос этот, как ни кому другому, шел именно этой женщине — пышнотелой, с такими щедрыми и правильными формами, которые говорят об уюте просторной рубленой избы, о цветастых половичках, высокой постели и горке подушек на ней, куче ребятишек мал мала меньше, курах, овцах, корове, березе под окном и цветущем жасмине.

— Я как услыхал ваш голос, — произнес Алексей Петрович, усаживаясь на одну лавку с этой женщиной, но на вполне приличном от нее расстоянии, — так тут же и решил, что вы не иначе как певица.

— Увы, — сказала женщина, — должна вас разочаровать: к пению никакого отношения не имею…

— К профессиональному, — уточнила женщина напротив. И пояснила, доброжелательно поглядывая на Алексея Петровича круглыми черными глазами: — А поет Варвара Сергеевна весьма и весьма прилично, тут вы нисколько не ошиблись.

Правильной, свободной, не замусоренной иностранщиной и новоделами речью, строгой одеждой и прическами эти женщины очень смахивали на учительниц какого-нибудь небольшого русского городка, где царит не до конца разрушенная революцией тихая патриархальность нравов.

— И я, признаться, очень рад, что не ошибся, — слегка склонился Алексей Петрович, на этот раз лишь в сторону Варвары Сергеевны, успев при этом заметить, что еще одна спутница, что сидела у окна напротив Варвары Сергеевны, чуть повела плечами и усмехнулась, а сама Варвара Сергеевна посмотрела на него строгими глазами, какими как раз и смотрят учителя на тупых учеников… или врачи на безнадежно больных.

От всех трех женщин так и веяло провинциальной скукой и той напускной целомудренностью, какой чаще всего прикрываются представительницы слабого пола, страдающие от невозможности распуститься во всю свою натуру. Нет, взгляды и жесты их не обманывали Алексея Петровича. В долгих своих странствиях и постоянном общении с людьми он научился распознавать характеры, более-менее точно предугадывать отношение собеседников к тому или иному предмету. Ему, к тому же, весьма помогали советы одного московского психопатолога, с которым он познакомился в поезде же и отношения с которым поддерживал во имя удовлетворения обоюдного друг к другу любопытства.

Сделав соответствующие выводы, Алексей Петрович тут же и решил, что, вместо того чтобы сидеть букой, уткнувшись в книжку или в газету, не лучше ли попробовать разыграть этих осторожных провинциалок, потрясти их души до самого основания и заставить эти души раскрыться и выплеснуться наружу всем своим естеством? Конечно, лучше. И он, притворно вздохнув, признался:

— А вот мне, увы, бог не дал никакого слуха. Представьте себе, я с большим трудом могу отличить пение дятла от пения обыкновенной вороны.

— Вороны, кстати, не поют, — произнесла ледяным тоном та, что сидела у окна наискосок. Она отличалась от своих спутниц твердостью скул, жесткой складкой над переносицей и чуть раскосыми серыми глазами. — Дятлы, кстати сказать, тоже.