Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

А поезд уже вползал под своды Ленинградского вокзала. Затем торопливые сборы, перрон, вежливое прощание без надежды на новую встречу — и спутниц его поглотила текучая толпа.

И все-таки Алексей Петрович был доволен временем, проведенными в тесном купе рядом с тремя такими непохожими друг на друга женщинами, общение с которыми тоже что-то добавило в его копилку знаний о человеках и человечестве.

И тут — и без всякой связи с исчезнувшими в толпе женщинами, — он вспомнил посещение Горького перед отъездом, его окружение и то ощущение бесовства по Достоевскому, с которым он покинул этот дом. Там была жизнь не только отличная от жизни, которой он был свидетелем в минувшие три дня, но и чем-то враждебная ей, враждебная людям, ее населяющим: расчетливому председателю колхоза «Путь Ильича» Михаилу Васильевичу Ершову, озлобленному, битому жизнью бригадиру Щукину, молчаливому секретарю партячейки Вязову, плутоватому помощнику председателя Коровину, трем учительницам из Петрозаводска и ему самому, писателю Задонову. И даже, быть может, инструктору обкома партии Ржанскому, искренне уверовавшему, что без его каждодневных усилий настоящего социализма в России не построить.

Впрочем, и его, Алексея Задонова, жизнь тоже отличается от жизни подавляющего большинства людей, но отличается другим образом: она все-таки есть производное от жизни народа, как некая безусловная необходимость, в то время как жизнь людей из горьковского дома движется в стороне и вопреки жизни народа, лишь пересекаясь в узловых точках, но не сходясь.

Но как об этом написать? Какой талант и дьявольская изощренность нужны, чтобы пройти по краю пропасти и не свалиться в нее… И потрясти всех до… до самых потрохов?

День клонился к вечеру, когда Сталин отложил в сторону книгу Фридриха Ницше «Воля к власти». Он остановился на положении, которое поразило его своей простотой и очевидностью, положении, которому он, оказывается, следовал всю свою жизнь:

«Не познавать, но схематизировать, придать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для наших практических целей. В образовании разума, логики, категорий определяющей является потребность, потребность не „познавать“, но субсуммировать, схематизировать в целях взаимного понимания, в целях учета (приспособление, измышление подобного, одинакового, т. е. тот же процесс, который проделывает каждое чувственное впечатление — характеризует и развитие разума!). Здесь не действовала какая-нибудь предшествующая „идея“, но полезность, т. е. то, что вещи поддаются учету и делаются доступными тогда, когда мы их видим грубыми и одинаково организованными…»

Все это по виду хаотическое нагромождение слов надо было хорошенько продумать, упростить, свести к сегодняшней действительности.

Оставив книгу на столе, Сталин, задумчиво пощипывая усы, спустился к морю. Книга вызывала в нем весьма противоречивые чувства. Он начал читать ее потому, что на нее сослался Гитлер в своей «Майн кампф». Гитлера необходимо было понять, чтобы предвидеть его поступки, и, может быть, позаимствовать что-то из его опыта организации власти. Гитлер, например, очень ловко устроил поджог Рейхстага и использовал этот поджог для полного разгрома оппозиции, для укрепления своей власти. И совсем не важно, получился у него суд над Димитровым, обвиненным в поджоге, или нет. Не важно и то, что немецкий народ своим голосованием на повторных выборах в Рейстаг поставил лишь на второе место партию национал-социалистов, возглавляемую Гитлером. Решающим фактором оказалась поддержка фюрера нацистов со стороны подавляющего большинства крупных промышленников и банкиров, увидевших в программе Гитлера реальную возможность выхода из экономического кризиса не на пути благотворительности, а на пути ускоренного развития промышленности в области вооружений. И Гитлер почувствовал себя на коне, а Европа проглотила последующие события в Германии с немым изумлением.

Ну, а ему, Сталину, ничего поджигать не надо. Убийство Кирова случилось как нельзя кстати, хотя лучше было бы, если бы убили кого-нибудь другого. Но что случилось, то случилось. Тем решительнее надо использовать убийство Кирова в наведении порядка в стране и в партии. Это и Рубикон, и Тулон, и Рейхстаг вместе взятые. Главное — не упустить момент.

Сталин начал читать Ницше с пятого на десятое, но понемногу увлекся. И все время его не отпускало ощущение, что он, Сталин, шел по длинному коридору в полной темноте, скользя руками по гладким стенам, уверенный, что это движение и есть исчерпанность бытия, и вдруг споткнулся обо что-то, открыл глаза и увидел, что коридор стеклянный, за его пределами кипит разнообразная жизнь, а он этой жизни не то чтобы совершенно не знает, а как бы позабыл о ее существовании.

Подобные ощущения Сталин испытывал почти всегда, когда открывал для себя новый мир идей, отличный от марксизма, с которым — в силу обстоятельств — когда-то без колебаний связал свою судьбу. Почти так же, как в детстве с христианством. И оба раза выбор отсутствовал. Поэтому Сталин имел весьма смутные представления о безграничном мире идей и был абсолютно уверен, что мир этот, враждебный ему, изучать или даже интересоваться им — значит бесполезно тратить драгоценное время, уже потраченное до него другими для того, чтобы родить новые идеи, более совершенные, которые только и стоит изучать. И то, если они приносят практическую пользу немедленно. Именно практическую!

Теперь, когда его деятельность на посту руководителя партии и государства все чаще и чаще сталкивается с проблемами, ответы на которые невозможно найти в догмах марксизма, он стал искать их в других учениях, открывая для себя новые знания о жизни вообще, о ее неисчерпаемом разнообразии, о неисчерпаемости взглядов на это разнообразие и приходил к выводам, которые с порога отверг бы еще совсем недавно.

С высоты приобретаемых знаний Сталин видел свое прошлое яснее и осмысленнее. Если бы ему пришлось начинать сначала, он многие решения свои переиначил бы, не стал повторять, другие проводил бы в жизнь более энергично. Он и раньше понимал, что ход революции предсказать невозможно, что управление этим ходом велось если и не совсем вслепую, то более все-таки на ощупь, что события опережали и часто заставали врасплох, — в том числе и Ленина, — хотя, оглянувшись назад, становилось ясно, что «неожиданные» события лежали на поверхности, кричали о себе на разные голоса, но никто эти голоса слышать не хотел, все были заняты чем-то другим, часто даже тем, что усугубляли надвигающиеся катастрофы, чтобы потом бросить все дотоле важные и наиважнейшие дела и заниматься «неожиданными событиями», и если все-таки благополучно прошли меж Сциллами и Харибдами минувших катастроф, то исключительно потому, что враги большевиков оказались еще менее способными проходить между ними. Теперь, когда борьба за личную власть практически выиграна и следует лишь поддерживать в партийном аппарате определенный настрой, Сталин смог оглядеться и постепенно придти к выводу, что если и далее следовать курсом ортодоксального марсксизма-ленинизма, то это значит постоянно двигаться наперекор каким-то историческим закономерностям, которым следует большинство народа. И не только русского, составляющего большинство, но и всякого другого. Можно какое-то время идти наперекор этому течению, но тогда в итоге непременно останешься в одиночестве, без поддержки народа, и будешь уничтожен своим же окружением.