Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Да и жизнь подтвердила в дальнейшем, что спайка нацменов в русской революции семнадцатого года, называвшаяся интернационализмом и братством народов всех национальностей, осуществилась, доказала свою живучесть и право на существование. Если бы не эта спайка, русская революция скорее всего захлебнулась бы в собственной крови. Именно эта спайка вынесла Сталина наверх — и он это хорошо понимал, чтобы не разбивать эту спайку, ибо она была тот сук, на котором он сидел. В то же время еврейская струя в этой спайке была преобладающей и крепла год от года в попытке подчинить своему влиянию все остальные струйки и даже потоки. Но со временем некогда монолитная еврейская струя стала дробиться, разбавляться инородными струями, что тоже сыграло Сталину на руку. Однако еврейская струя еще была жива и продолжала оказывать влияние на весь разнородный поток. Более того, в последнее время эта струя получила как бы второе дыхание, обрела новую консолидацию в борьбе за власть. Сталин видел это и понимал грозящую ему опасность.

Да, знания хороши, однако без опыта они мало что значат. Как говорил Пушкин: «ученье сокращает нам опыты быстротекущей жизни». Именно так: сокращает. Но не отменяет. И часто опыт и знания человека, даже облеченного большой властью, мало что значат без опыта и знаний подвластного ему народа. Здесь должна существовать некая гармония. Если ее нет, неизбежно насилие: либо власти над народом, либо народа над властью. А эти неизбежные насилия и есть опыт, который со временем ложится в основу теории.

Но насилие не может быть вечным…

«… придать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для наших практических целей».

Впитывая в себя новые знания, Сталин вместе с тем понимал, что далеко не все разберутся в сложных переплетениях разнообразных идей, следовательно, и книги, подобные книгам Ницше, нельзя давать в руки всем без разбора, иначе многообразие и противоречие идей внесет хаос и сумятицу в неустоявшееся общественное сознание, превратит в хаос само существование народа и государства, как многообразие толкования Христа ведет к созданию различных сект и вероучений, часто исключающих друг друга и раскалывающих народы.

Теперь-то, казалось Сталину, он более отчетливо — по сравнению с прошлым — видел, откуда и почему такие люди, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский, Орджоникидзе, Ягода, Косиор… кто там еще? — и русский Бухарин вместе с ними, — и многие другие, давно утратившие связь со своим народом, имеют столь отличные от его, Сталина, взгляды на жизнь и общественное развитие: эти взгляды есть следствие их воспитания, образа жизни, замкнутости в некоем узком сообществе людей, подолгу оторванных от родины, ее корней, объединенных недовольством существовавшими порядками, невозможностью реализации своих способностей и энергии в чуждой и враждебной им среде. Это был их жизненный опыт, определенным образом соединившийся в их сознании с полученными знаниями и определенным же образом претворившийся в поступки. Они все страстно хотели изменить среду обитания, то есть основы чужой народной жизни, приспособить их к себе по своему разумению, не понимая самой среды и не желая даже принимать во внимание ее особенности. Изменить и подчинить себе. Они и сейчас так же страстно желают того же самого, — желают власти. Этих людей невозможно переделать.

Рассуждая о других, Сталин себя в виду не имел: он как бы возвышался в своем сознании над законами природы и человеческих отношений, не подчиняясь им и от них не завися. Для него теперь важнейшей задачей становилось ввести эти человеческие отношения в русло наиболее простейших и полезнейших с практической точки зрения актов, где все ясно и понятно до последней точки не только ему самому, но и любому неграмотному рабочему и крестьянину. Ницше лишний раз подтвердил то положение, что любая истина относительна и становится таковой в результате внушения и самовнушения, традиций и общественного развития. Следовательно, если что-то внушать народу, так именно то, что он сам готов принять как неоспоримую истину. И одной из таких неоспоримых для народа истин является сильная и даже неограниченная власть.

От внутреннего возбуждения Сталин то и дело потирал правой рукой левую и щурил табачного цвета глаза: рассуждения Ницше о природе власти, во многом, по мнению Сталина, спорные, а иногда и просто мало понятные, запутанные, опирающиеся на какие-то другие, не менее сложные философские построения, окольными путями натолкнули его на мысли, на которые эти рассуждения вроде бы и не рассчитаны, то есть на то, как эти рассуждения могут быть применены в сугубо практической плоскости. А плоскость эта казалась Сталину такой: всякая власть есть следствие исторического развития, то есть фатально неизбежна, и всякое действие лица, стоящего во главе власти, правомерно и исторически оправдано. Все остальное не имеет ни малейшего значения. Он был уверен, что знал это и без Ницше. Ницше лишь укрепил его в своем знании и умении выделять главное.

Судя по всему, и Гитлер следует тем же путем, но с другими целями. А когда он говорит, что главный враг для него есть еврейский большевизм, верить этому могут лишь наивные люди. Потому что главный враг для Гитлера есть Россия: он наследник всех Фридрихов и Карлов, которые всегда зарились на восточные жизненные пространства. А национал-социализм есть очередная схема, придающая «хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для… практических целей» Гитлера и его окружения. Все так просто и ясно, как… как вот это море, то есть наше о нем представление.

Море лежало перед Сталиным огромной чашей, наполненной до краев не водой, а чем-то живым, будто неким студенистым существом с обнаженными нервами, в эти минуты сонно-равнодушным ко всему остальному миру. Волны казались не волнами, а то ли чуткими щупальцами, которыми существо разглаживало края чаши, то ли жабрами, которыми оно дышало в разнеженной полудреме. От каменно-песчаной чаши, оправленной в густой малахит буйной растительности, исходил жар остывающего дня, от полусонного существа — запах йода, будоражащий воображение и заставляющий пристально вглядываться в сиренево-сизую дымку, затянувшую горизонт, точно оттуда вот-вот что-то выплывет, загадочное и удивительное.

Большое красное солнце погружалось в эту дымку; от него через все тело огромного студенистого существа пролегла широкая светящаяся полоса, которая сонно шевелилась и отливала перламутровой рябью обнаженных нервов.

Вдоль берега в сторону Грузии, рисовавшейся воображению такой же сонной и равнодушной, как лежащее у ее подножия море, молча тянули чайки, предвестницы надвигающегося шторма, устало взмахивая косыми крыльями. Стая диких уток металась над светящейся полосой, то припадая к ней, то взмывая вверх, и вдруг исчезла из виду, растворилась в густеющем вечернем воздухе. Цепочка длинношеих бакланов скользила над переливчатой гладью, цепляя ее кончиками острых крыльев, оставляя на ней расходящиеся круги. Все к чему-то готовилось, все спешило туда, где спокойнее и тише, где не коснется их надвигающаяся буря.