Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

Конкин на вызывающие слова Алексея Петровича покачал головой и укоризненно произнес:

— Эдак вам завтра скажут петь «Боже, царя храни», вы и запоете… чтобы не лишать удовольствия своих детей. А помимо удовольствия… — голос Конкина зазвенел и налился неукротимой силой убежденности: — …помимо удовольствия есть еще партия, советская власть и мировая революция. Смотрите, товарищ Задонов, как бы вам не аукнулись эти ваши сомнительные удовольствия в самом ближайшем будущем. Тогда пожалеете, да будет поздно.

— Так ведь как аукнется, так и откликнется, — пробормотал Алексей Петрович и, обойдя Конкина, пошел своей дорогой, стараясь изо всех сил убедить себя, что ничего особенного не произошло, что Конкин — это еще не советская власть и тем более — не партия, а елка — не преступление перед ними, а практическая поддержка их политики.

И все-таки Конкин был в чем-то прав: уже с год примерно в воздухе как бы все более густела атмосфера надвигающейся опасности, а что за опасность, кому она грозит, понять было трудно. Но вот убили Кирова, вслед за тем арестовали Зиновьева с Каменевым — и возникло ощущение, сродни тому, какое возникает перед грозой в чистом поле: вроде и тихо, и солнце светит, и вся живность на разные голоса кричит о своем существовании, но так кричит, будто в последний раз. Потом, как водится, станет душно, что-то начнет давить, воздух сделается плотным и вязким, будешь, потирая грудь, оглядываться по сторонам, будешь искать укрытие, а укрытия нет, разве что одинокий дуб на взгорке, уже не раз меченный небесным огнем…

В Клубе железнодорожников народу битком. Судя по всему, собрали пассажиров из залов ожидания, соблазнив их бесплатным чаем и бутербродами с вареной колбасой. На сцене за длинным столом несколько человек. Среди них два пожилых священника в черных камилавках, в черных же рясах, с лопатистыми бородами, ниспадающими гривами волос, с большими нагрудными крестами. И два каких-то странных молодых человека, тоже похожих на священников, но из тех, кого раньше называли попами-расстригами. Молодые оказались «живоцерковниками», «обновленцами», противниками патриарха Тихона, стоящего на позициях невмешательства церкви в государственные дела, а государства — в дела церковные. По существу, дискуссия проходила между этими попами, при этом тихоновцы выглядели весьма жалко, ссылаясь исключительно на Евангелие, в то время как попы-обновленцы крыли их насущными задачами простого народа, вытекающими из строительства новой жизни, широко цитировали Библию, а из Библии те положения, которые показывали, как израильтяне приняли нового бога и с этим богом отправились в землю обетованную, что без нового бога они бы туда не пошли и не дошли, следовательно, в новых условиях жизни народа надо и бога представлять по-новому, и его отношение к власти тоже. Их аргументы сводились к тому, что всякая власть от бога, а бог всегда стоит на стороне простого народа.

«Да-да, — думал Алексей Петрович в продолжение своих вчерашних рассуждений, вполуха слушая препирательства попов. — Стремление к власти есть стремление занять место бога в решении судеб себе подобных, присвоение себе божественных функций. Бог нужен исключительно для того, чтобы оправдать это неуемное стремление к власти, освятить это стремление благоволением свыше, обеспечить покорность народа и послушание. Не власть от бога, а бог от власти, то есть от людей, алчущих ее. Моисей выдумал бога, а не бог Моисея. Народу же все равно. У него свое понимание бога. Для народа бог — это, прежде всего, защитник его, народа, от власти. Власть, разрешив новогодние звоны, и то после „Интернационала“, сделала уступку народу, но не церкви…»

Зал лузгал семечки и явно склонялся к живоцерковникам. В этом зале было бы смешно выступать с философскими построениями, какие за последние сутки нагромоздились в голове Алексея Петровича, продолжая разрастаться до размеров невероятных, так что ему временами казалось, что он способен заглянуть за грани возможного и представить себе Вселенную во всей ее безграничности: надо лишь напрячься и все время повторять про себя какой-нибудь определенный набор слов, вроде: «Вселенная конечна в бесконечности». Или: «Бесконечность Вселенной есть расширяющийся шар». Когда это повторяешь так долго, что начинаешь утрачивать ощущение реального значения слов, тогда вдруг прозреваешь и конечность бесконечности, и бесконечно конечный шар. Недаром же верующих понуждают повторять молитвы так долго, как только возможно, и не удивительно, что после этого их посещают «божественные видения».

Слушая препирательства на сцене, Алексей Петрович порадовался тому, что предусмотрительно не обнаружил своего присутствия на этом сборище, иначе ему пришлось бы сидеть в президиуме и о чем-то говорить с трибуны, как пришлось там сидеть поэту Беспаспортному, очень, видать, возжелавшему воспарить над толпой силой своего интеллекта и эрудиции. Из этого возжелания получилось не воспарение, а чистая клоунада, над которой и потешался битком набитый зал.

Алексей Петрович поморщился и огляделся, пытаясь оценить реакцию зала. Рядом с ним сидел сухонький старичок в прозрачной седой бородке и реденьких пепельных волосах, как попало торчащих из его круглой головы. Старичок напряженно вслушивался в речи выступающих, укоризненно качал головою и что-то бормотал про себя, иногда пугливо оглядываясь по сторонам. Вскоре взгляд его стал все более задерживаться на Алексее Петровиче, как бы ища у него поддержки и сочувствия. Старичок был явно из попиков, хотя и одет в цивильное платье. Он очень походил на попика именно деревенского, каких когда-то, еще в молодости, знавал Алексей Петрович, — тихих, застенчивых и погруженных в самих себя, бережно носящих в себе от сохи и скотного двора немилостивого бога.

Слева, но в ближнем ряду, сидели две женщины лет этак под сорок, в одинаковых черных шалях с кистями. Задонов видел их недоуменные лица, когда они оглядывались по сторонам, не понимая, что происходит, и мелко крестили себе живот, чтобы это не бросалось в глаза. А еще дальше, ближе к президиуму, бушевала молодежь, освистывая всех, кто пытался заступиться за сторонников бога и религии.

Послушав еще немного и понаблюдав этот бестолковый спектакль, Алексей Петрович тихонечко покинул зал и выбрался на свежий воздух, вдохнул этот воздух полной грудью и огляделся с улыбкой человека, выполнившего свой профессиональный долг.

Мимо сновали озабоченные люди с узлами, корзинами, баулами и чемоданами, кричали носильщики, торговцы пирожками и водой, фыркали лошади и стучали подковы, тарахтели автомобили, громыхали трамваи. За высоким дощатым забором, исписанным похабщиной, которая кое-где проступала даже сквозь краску, коей эту похабщину пытались замазать, ухала паровая баба на строительстве метро, в щели между досками заглядывал любопытный народ.