Пётр Федоренко - Лепта

Назавтра Сергей был на проводах ополченцев. Он следовал за ними, видел, как они, поправляя свое непривычное снаряжение — ружья, ранцы, патронташи, тесаки, строились под барабан в колонны на пьяцца дель Пополо. Утро было сырое, ветер дул холодный, тучи заволокли небо. Но ополченцы уходили в бой с веселыми, светлыми лицами.

Сергей обнял Лодовико.

— Возвращайся!

— Мы вернемся с победой! — уверенно проговорил Лодовико. В эти дни он преобразился. От лени и беспечности бродяги следа не осталось.

— Возвращайся с победой. Да здравствует Италия! — сказал Сергей. Он шел за ополченцами до городских ворот.

На обратном пути ему встретился новый знакомый Александра Андреевича — Герцен {71} 71 …новый знакомый Александра Андреевича — Герцен… — А. И. Герцен приехал в Рим в конце 1847 года. В его «Письмах из Франции и Италии» ярко обрисованы события начавшейся в Риме революции 1848 года. , который недавно приехал из России. Александр Андреевич теперь целыми вечерами пропадал у него. Краем уха слышал Сергей историю Герцена: побывал он в тюрьме, в ссылке.

Герцен, хотя они едва были знакомы, тотчас узнал Сергея, протиснулся к нему, возбужденный, глаза горят, будто у Лодовико.

— Рад встретить русского в этом котле. Видите, как забурлил Рим, как ожил! Рим не забыл, что он Рим. Проснулся! Европа проснулась. Вся Европа. Слышали, во Франции короля свергли! Венгрия поднялась! Теперь-то уйдет из Европы затхлый воздух насилия! Надо нам с вами в Париж ехать. Там, там сейчас центр событий. Да, история запомнит 1848 год, запомнит!

— Я изо всех сил хлопочу, чтобы в Риме остаться, — улыбнулся Сергей. — Всем художникам высочайшим приказом велено возвратиться в Петербург.

— Не слушайте никого, оставайтесь.

— Да как же? Ведь меня пенсиона лишат.

Герцен посетовал:

— Оставить работу вашу в самом начале — значит погубить ее, — и попросил: — Сделайте одолжение, предупредите Александра Андреевича, перед отъездом хочу с ним повидаться.

На пьяцца дель Пополо они расстались. Сергей направился в студию.

Александр Андреевич открыл сразу же.

— Ну, что папа? Что народ? Ополченцы ушли? Ведь это крах, все это, право, напрасно, дорогой Сережа. Напрасно…

Боже, что стало с братом? Тень одна. Глаза воспаленные, щеки провалились. И все это после необдуманной поездки в Неаполь. Графиня Апраксина, конечно же, отказала ему. С тех пор он заперся в студии и не открывал даже ему, Сергею. Потом чуть отошел, однажды горько сказал: «Я рожден не для счастья, а для исполнения своего долга художника… Счастье земное не для меня… Машенька не виновата. Она добра ко мне, вот видишь, прислала книгу Штрауса со своим переводом. Удосужилась — перевела. Я просил…»

— Почему ты про ополченцев говоришь — напрасно? — спросил Сергей. — Ведь они ушли сражаться за свободу…

— Да как же! Ведь они думают: всему старому конец придет. Не жалеют себя. Думают, на крови и жертвах будет иная жизнь создана.

— Они правы, Александр. Видел бы, как герб австрийский разбили! Попомни мое слово: итальянцы расправятся с австрийскими мундирами, а потом смахнут и папу. Знаешь, я едва в ополченцы не записался. Душа горит, подраться хочется.

— Что ты, что ты! Вон что придумал. Выбрось из головы! Ведь мы иностранцы здесь.

Сергей рассмеялся встревоженности брата:

— Никуда я не иду… На минуту забежал — на тебя посмотреть. По дороге видел Герцена. Он уезжает во Францию. Зовет попрощаться… Не пойму, что он за человек? Чем тебя привязал к себе?

— Герцен — мудрая голова. На Гоголя он нападает — это жаль. Зато во всем другом… Ты знаешь, я полюбил его. Гоголь беседой сердце трогает, а Герцен мысль пробуждает. Окажись он здесь раньше, как бы он был мне полезен. Я очень дорожу знакомством с Герценом.

Они сейчас же пошли к Герцену на виа Корсо. Застали его дома еще в том же сюртуке, в котором он был на площади, возбужденного.

— Возможно, все возможно — и политическая независимость Италии, и гражданские права итальянцев. Революция это докажет! — говорил он громко, не сдерживаясь.

Герцен был в окружении дам. Сергей, когда его представили, старался запомнить имена, лица, но так и не запомнил, тут же запутался. Он удивился, что Александр Андреевич называл дам без ошибки и обращался как к старым знакомым.

— Революция — ведь это все напрасно! — сказал Александр Андреевич. Герцен рассмеялся, дамы смех подхватили. Наталья Александровна, жена Герцена, худенькая, большеглазая, смеялась громче всех.

— Вы не правы, не правы, Александр Андреевич! Дышать воздухом революции и то — сладость. Мы опьянены ею. Сказать ли вам, мы шли в строю революционеров, а Натали Тучкова (Наталья Александровна показала на семнадцатилетнюю конфузливую девицу) несла знамя волонтеров.

Александр Андреевич, видно было, обиделся, не привык, чтобы смеялись над серьезными вещами. Он нахмурился. Сергей уже знал: сейчас замкнется на год. Но Александр Андреевич неожиданно продолжил разговор:

— Тот, кто изучал Священную историю и историю человеческую, разве не может предположить и с уверенностью сказать, что революции ничего не меняют? Они сметали целые царства, а гнет, ущемление человека человеком оставались и остаются.

Говоря это, Александр Андреевич волновался, подобно Натали Тучковой, которая, когда назвали ее имя, покраснела, а потом вышла из комнаты.

— Александр Андреевич! — воскликнул Герцен. — Тому, кто изучал историю человеческую, должно быть ясно, что в ней ничего предугадать нельзя. Как пойдет развитие общества после революции, кто это скажет? Никто! Было сто революций, и после них, говорите вы, осталось угнетение человека человеком. А будет сто первая и разрушит это угнетение. Разве этого не может быть? Что будет с теперешней революцией? Кто это скажет? Никто. Увы, никто. Даже если реакция победит… Она сильна, очень сильна. Вообразить только европейских королей и императоров с нашим Николаем Павловичем во главе — невольно возьмет оторопь. И все же, что бы ни случилось, всего, что пробудила в душе народов революция, реакция не сметет.

— Любопытно-с, очень любопытно-с, — Александр Андреевич, словно забыл, что он не наедине с Герценом, спросил многозначительно: — Александр Иванович, объясните мне, пожалуйста, отчего верить в бога, вы говорите, смешно, а верить в революцию не смешно; верить в царство небесное глупо, а в земной рай умно?

— Верить в земной рай оттого не глупо, что он возможен. Да, да! Возможен! Ради него свершаются революции. Что же касается небесного рая, мы уже говорили с вами… Признайтесь, меньше всего вы думали о нем {72} 72 …меньше всего вы думали о нем… — позднее, в 1859 году, в письме М. Боткину А. И. Герцен говорил: «…христианская живопись не вдохновит больше, она возможна как всякая историческая тема, как греческие статуи богов, как средневековые картины рыцарей…» , когда создавали свою картину. Не так ли? Ведь и вы о земном рае хлопочете. Не так ли? Вы изображаете толпу перед лицом Христа, перед которым все равны — и раб, и господин. Указывая на него, вы взываете к каждому: подумай, так ли живешь, не обижаешь ли ближнего, не пользуешься ли плодами чужого труда, не владеешь ли излишками, не злоупотребляешь ли своей силой? Если злоупотребляешь, если неправо живешь, перемени свою жизнь, будь кроток, добр, мягок, люби ближнего своего.