Пётр Федоренко - Лепта

— Не надоели вам, матушка Софья Петровна, все эти художники и музыканты? Собрали их у себя целую пропасть. Все-то с ними, все-то с ними. И Мария Владимировна вечно в их обществе. Греха бы не было. Ведь молода, наивна, голову вскружат рассуждениями о высоком искусстве и значительности художника, тьфу, ей-богу!

— Ну, князь, что за идея! — засмеялась в ответ Софья Петровна. — Без них здесь можно со скуки умереть, а они народ презабавный.

— Вы извините маман, Александр Андреевич, — сказала Машенька, вспыхнув, — князь ее замучил.

Александр Андреевич улыбнулся. Сейчас его никто бы не мог оскорбить, потому что он был счастлив.

Несколько дней ходил он на этюды вместе с Машенькой. Ей хотелось видеть, как он работает. Она усаживалась рядом, прячась от солнца под голубым плоским зонтиком, и, смеясь, обижалась, что, работая, он забывает о ней.

Яркие солнечные лучи, отражаясь от лазурного моря, от горячего песка и гальки, насыщали лицо девушки, ее голубую амазонку волнующимся светом и воздухом, который, казалось, можно было потрогать… Александр Андреевич отложил работу и зачарованно смотрел на улыбающуюся Машеньку. Вот когда открылась ему тайна, которую он не мог постичь прежде. Она была заключена в этом видимом, ощутимом воздухе. Он должен присутствовать в его живописи…

— Я буду помнить вас всегда, — сказала Машенька.

Он закрыл глаза, покивал ей, соглашаясь и удерживая слезы…

А потом был дилижанс, который увозил его из Неаполя. Легкий ветерок, залетая в открытое окошко дилижанса, трепал и путал волосы, бороду. Александр Андреевич не замечал ничего. Думал он о Марии Владимировне, о том, что она права: дороже искусства у него ничего нет. Значит, гоголевская холостая компания не распадется…

Толпа бегущих по Корсо людей была неожиданна и напугала Сергея. Он прижался к стене, оберегая папку с чертежами. Толпа мчалась гневная, неудержимая.

Его оторвали от стены, больно ударив, увлекли за собой… Скоро очутились у палаццо Венеция — посольства Австро-Венгерской империи. Здесь какие-то мастеровые поднимались по длинным лестницам к укрепленному на карнизе гербу — громадному двуглавому черному коронованному орлу.

«Чего они хотят?» — не понимал Сергей. Вдруг раздались удары топора, и картуш с гербом, гремя цепями, на которых держался, рухнул на землю. Сейчас же толпа бросилась на герб, чтобы его уничтожить.

И тогда Сергей понял, что это восстание… Он видел, как герб привязали к хвосту осла и поволокли по Корсо под свист и крики:

— Долой австрийцев!

Теперь Сергея не надо было отрывать от стены. Он сам с охотой и любопытством пошел за толпой в Колизей, чувствуя, как его захватывают движение, восторг и безумие римлян.

В Колизее при самом входе записывали в ополчение, чтобы идти в Ломбардию на выручку Милану, который тоже восстал… Сергея так и подмывало подойти к столу, осененному трехцветными знаменами, и тоже записаться, но он не решился. Он во все глаза смотрел на возбужденные лица молодых римлян, которые записывались и получали отличительные кокарды ополченцев. У него рябило в глазах от розово-зелено-белых кокард, от розово-зелено-белых знамен, кружилась голова от криков, от хлопанья крыльев голубей, которых толпа распугала в Колизее, и щемило в груди от восторга и восхищения.

Ополченцы получали оружие. Кто-то с возвышения читал листки с манифестом папы:

— «Да вознесутся наши молитвы к богу и низведут на вас дух совета, силы и мудрости, начало которого в страхе божьем, и да узрите вы мир во всей Италии!..»

Мир во всей Италии! Чего же еще нужно? Мир в единой, независимой Италии!

Закричали здравицу папе, он благословил Италию растерзанную, униженную, разделенную иноплеменниками, он благословил революцию.

— Да здравствует Пий Девятый! {69} 69 Пий Девятый (Мастаи-Феррети, граф; 1792—1878) — римский папа с 1846 года. Во время революции 1848 года вначале поддерживал итальянское национально-освободительное движение, но затем стал вдохновителем европейской реакции.

В глубине Колизея седой патер говорил напутственные слова ополченцам:

— Юноши Рима! Вы первые сразитесь за свободу Италии.

Зажглись факелы, сумерки уже подступили вплотную, в пустых оконных проемах Колизея стали видны звезды. Неожиданно Сергей столкнулся с Лодовико. На блузе его приколота кокарда.

— Лодовико! Ты идешь?

— Иду, синьор. Это счастье — умереть за свободу Италии.

Только сейчас Сергей заметил, что римляне кладут на стол деньги, серебряные и золотые украшения, перстни, кольца, браслеты. «Для волонтеров!» — понял он и положил русский золотой червонец. Какая-то девушка впереди вдруг вынула из прически шпильки, тяжелая коса развернулась, девушка — да ведь это подруга Лодовико Джулия! — подала ножницы Сергею. Он понял ее, отказался. Джулия засмеялась. Лодовико взял ножницы. Сергей видел, какое нелегкое дело оказалось отрезать косу. Ножницы скользили, их заедало. Наконец Лодовико справился. Джулия взяла косу, положила на стол.

— Для революции!

И вдруг, закрыв руками лицо, заплакала, побежала прочь, похожая на мальчика. Лодовико помчался за ней.

— Джулия!

— Послушайте меня, римляне!.. — Сергей повернулся к новому оратору. Могучий бородатый человек в одежде мастерового, освещенный трепещущим огнем факела, говорил, блестя глазами: — Римляне! Я не иду с вами. Я остаюсь здесь, в Риме. Я нужен в Риме.

— Чичероваккио! {70} 70 Чичероваккио (Брунетти) (1800—1849) — деятель итальянской революции 1848 года. — прошелестело в толпе. Сергей вспомнил: слышал это имя от Лодовико. Это был народный вождь.

— Я не иду с вами, — продолжал Чичероваккио. — Но я отдаю отечеству самое дорогое, что у меня есть — единственного сына. Пусть он идет в первых рядах ополчения. — Чичероваккио протянул руку, помог подняться на возвышение сыну. — Пусть ваше оружие принесет нам победу! Пусть Италия будет единой семьей!

Таких аплодисментов Сергей еще никогда не слышал. Казалось, древние стены Колизея не выдержат этого напора, энергии, этой жажды свободы.

— Да здравствует родина, да здравствует Италия!..