Пётр Федоренко - Лепта

Четырехместная карета катила славно. Хороши гнедые лошади у господина Ангризани, который владеет конторой дилижансов до Неаполя, — пятнадцать скуди с персоны, — сытые, холеные, бегут без устали… Просторы Римской Кампаньи, как всегда, захватили Александра Андреевича. Вот чего не объяснить ни себе, ни Иордану, почему, как только наступала весна, все его мысли сводились к одной: надо поехать в парк Киджи, на озеро Неми в Альбано, надо поехать в Кастель-Гандольфо, в Тиволи, в Неаполь…

Поездки нужны были для картины — это так. Но разве причина только в картине? Его тянуло к природе, как курильщика к опиуму. Едва оказывался он за городом, сейчас же возбуждался и впадал в то необъяснимое состояние, когда переставал понимать цель своей живописи {66} 66 …переставал понимать цель своей живописи… — здесь говорится о работе А. Иванова над пейзажами, имеющими самостоятельный характер: «В парке Аричча», «Оливы у кладбища и Альбано. Молодой месяц», «Ветка», «Понтийские болота», «Дерево в тени над водой в Кастель-Гандольфо». . Он не знал, что пишет: этюд ли для большой картины или какую-то новую картину. Он оторваться не мог от работы, все ему виделось неповторимым, единственным. Работая над пейзажами, он теперь постиг, что природе не надо прихорашиваться. Она всегда прекрасна. Ее надо научиться видеть и понимать.

Присмотрись к синеющим далям — они невыразимо хороши. Взгляни на почву, на травы, на дорогу, по которой идешь, — разве тут не удивительна гармония красок? Посмотри на дерево — на нем одинаково хороши ближний листок, исчерченный прожилками, и вся ветка, освещенная утренним солнцем, когда одни листья просвечены насквозь, а другие только чуть освещены сверху, а третьи прячутся в тени, и на них не упало солнце, но они все равно насыщены светом. И прекрасна вся крона дерева, где листья слились в зеленую пеструю массу, в которой уже не различишь отдельной ветки, но только блики света, но только переплетенные сучья. А голубизна неба — глаз не отвести!

Со времен Пуссена и Клода Лоррена {67} 67 …со времен Пуссена и Клода Лоррена… — Пуссен Никола (1594—1665) — французский живописец, автор картин на исторические, мифологические, религиозные темы и героических пейзажей. Клод Лоррен (1600—1682) — французский пейзажист. Оба художника долгие годы жили в Италии. художники исходили Римскую Кампанью вдоль и поперек в поисках идеального пейзажа. Но в природе все идеал.

Сознавая это, Александр Андреевич писал свою любимую Аппиеву дорогу при закате солнца, виды Понтийских болот: горы вдали, когда они окутаны синевой, и испарения болот, поднимающиеся перед ними белой полосой, как бы отрывают их от земли…

Но сколько бы ни писал он пейзажи, ни одним не был удовлетворен. Что-то неуловимое ему не давалось, а так хотелось понять это неуловимое в природе, чтобы и на холсте она стала живой, одухотворенной…

В мыслях о пейзаже Александр Андреевич проехал Альбано, а среди пасмурных Понтийских болот, где дорога была мягка и укатанна, незаметно заклевал носом и проснулся уже в городке Террачина, у моря, на половине пути к Неаполю, где была остановка на ночь.

После Террачины Александр Андреевич с нетерпением посматривал вперед. Здесь с самого утра небо, воздух, веселые оливковые рощи наполнились серебряным прозрачным светом, виден стал дымок Везувия, находящегося за много верст. Скоро справа опять открылось лазурное море с запрятавшимся в зелень городком-крепостью Гаэта, расположенным амфитеатром на покатом берегу.

— Цицерон! Цицерон! — заволновались попутчики Александра Андреевича. Он знал, в Гаэте похоронен Цицерон.

Александр Андреевич внимательно посмотрел на попутчиков. Это были три молодых бородача в дорожных серых плащах.

— Дилижанс бородатых, — пошутил Александр Андреевич. Попутчики вежливо улыбнулись и продолжали оживленно разговаривать о своем. Александр Андреевич неожиданно услышал имя Мадзини. Он его помнил после разговора с Антонио. У того, кто сказал «Мадзини», борода пострижена острым углом, острый нос, похожий на гоголевский… Александр Андреевич про себя назвал этого человека проповедником. Ему хотелось поговорить с ним. Когда в Капуе кормили лошадей, увидев, что проповедник один, он подошел к нему:

— Синьор, скажите, что думает Мадзини о художнике, о роли художника в будущей свободной Италии? — Так и спросил. Попутчик внимательно посмотрел на Александра Андреевича, потом пожал плечами:

— Не знаю, о чем вы спрашиваете.

Тут Александр Андреевич сконфузился, извинился, рассказал об Антонио, которого теперь уже не было в живых. Проповедник улыбнулся:

— Мы все любили Антонио… Что значит художник в глазах Мадзини?.. Учитель высоко ставит искусство. Оно или торжественная страница истории, или пророчество. Мадзини однажды сказал: «Если бы я был художником, то нарисовал бы человека, поднимающегося на эшафот и идущего умирать за дело правды». Истинное искусство немыслимо без предчувствия будущего. Оно должно быть освещено лучами восходящего солнца.

Их позвали садиться в дилижанс.

— Благодарю вас, синьор, — сказал Александр Андреевич и спросил: — А кто такой Мадзини?

— Революционер!

Дилижанс вез их дальше. Александр Андреевич поглядывал на проповедника с любопытством. Тот, улыбаясь ему, говорил громко:

— Задача революционеров — улучшить людей, разбудить в них человеческое достоинство. Если мы этого не сделаем — какая бы ни была форма правления: республика ли, монархия ли — неизменным останется то же неравенство, та же нужда. Впрочем, возможно ли тогда говорить о республике?..

«И он тоже мечтает улучшить людей», — подумал Александр Андреевич. Он убедился, что Италия и в самом деле не спит, что в ней существует новая вера и ее апостолы.

К вечеру начался спуск к морю, к Неаполю. Около часа спускались по широкой крутой дороге, прорезанной в скалах. Но вот в просвете между мощными пиниями с густыми зонтообразными кронами, обступившими дорогу, открылись черепичные крыши Неаполя, розовые от закатного солнца. За ними сверкало голубое море — Неаполитанский залив. Слева возвышался пологой зеленой горой Везувий, тоже освещенный золотистым светом заката. На конусе его алело пятнышко расплавленной магмы. Из жерла кратера тонкой табачной струйкой поднимался черный дым. За Везувием вдавались в залив острым мысом горные кряжи Кастелламаре и Сорренто. Там, в Кастелламаре, и живет сейчас Машенька.

Дилижанс въехал в город и скоро миновал огромное здание Бурбонского музея, стоящее в начале главной неаполитанской улицы Толедо. На виа Толедо какого народу только нет! Пестро наряженная публика гуляет по ней медленно, важно. Какая-то многозначительность скрыта в этом неторопливом хождении вдоль богатых дворцов. Кажется, что нет у неаполитанцев никаких забот… А вот и окончание пути — пьяцца Плебешито. Отсюда рукой подать до бухты Санта Лючия, откуда можно хоть сейчас уплыть на лодке в Кастелламаре или поехать с веттурино, всего верст тридцать…