Пётр Федоренко - Лепта

Сергей часто наведывается к Джулии, она всякий раз смущается, поэтому Сергей не засиживается, ему только посмотреть: все ли у нее в порядке, не нужно ли в чем помочь?

Все эти годы, с той поры, как пала республика, у Сергея было ощущение, что все в мире застыло, хотя он понимал: жизнь продолжалась. Проходили праздники, освященные церковью, были октябрьские карнавалы, по виа Корсо двигались пышные колесницы, увитые гирляндами цветов, маршировала пестромундирная папская гвардия.

Но все это было не то теперь. И богослужение и карнавалы утратили, как Сергею казалось, прежний огонь, прежнюю живость. Он потерял интерес к римской жизни. Если бы не Джулия и Александр Андреевич, он бы не выходил из библиотеки Археологического института, где теперь в основном работал. Он давно закончил обмеры терм Каракаллы {78} 78 Он давно закончил обмеры терм Каракаллы… — срок пребывания Сергея в Риме закончился в 1848 году. Однако он остался в нем вопреки запрету совета Академии и закончил обмеры в 1849 году. , обмеры виллы Диомеда и храма Аполлона в Помпеях, куда ездил вскоре после революции. Теперь эти работы были подготовлены к публикации. Пора было возвращаться в Петербург. Но он не хотел возвращаться один. А Александр Андреевич, кажется, вовсе не собирался ехать.

Сергею ничего не оставалось, как приняться за новое дело — обмеры античного театра. Александр Андреевич увидел, что он работает торопливо, сказал:

— Мы тут соревнуемся с Европой. Негоже, если нас упрекнут в небрежности.

«Соревнуемся с Европой… — сердился Сергей. — Всю жизнь проведем тут».

Вслух он ничего не говорил Александру Андреевичу, однажды не отозвался даже на его фразу:

— Труд мой все более понижается в моих глазах…

Александр Андреевич болел. Приступы подозрительности повторялись. Мнительность осталась. Зрение его тоже расстроилось, теперь он почти не снимал синих очков, прописанных доктором Циммерманом, который лечил еще Григория Лапченко. Александр Андреевич заметно постарел, в бороде появились белые пряди. Он ходил, потупив глаза в землю. Если тронуть за плечо, не сразу поймет, что к нему обращаются. Это началось в то время, когда пришло известие о смерти батюшки Андрея Ивановича, когда Александр Андреевич в картине своей разуверился.

Он больше не прикасался к ней: целые дни проводил в разъездах по окрестностям Рима с маленькими натурщиками или сидел дома, читал книги. На осторожные расспросы Сергея отмалчивался. А однажды сказал:

— Мне ее всю переписать надо…

Только в пятидесятом году, когда в Рим приехал Брюллов, произошла в нем благая перемена. Он ожил, позвал Сергея:

— Надо посмотреть, каков стал Карл Павлович? Он большой мастер…

Брюллов сидел в кафе Греко в окружении молодых художников, был старый, худой, бледный, с запавшими воспаленными глазами. Он взглянул на Александра Андреевича и Сергея, вскинул брови, но ничего не сказал на их поклон. Может быть, потому, что в это время говорил художникам:

— Рад я, что снова здесь, в Риме, среди вас. Это мне скрасит последние дни. Последние! — повторил он с нажимом. — Не то беда, что здоровья нет, а то, что искусству моему нет дороги. Да и зачем оно? Все поглощает, все сокрушает седое время. Помните, у Пушкина:

В его голосе даже иронии не было.

— Может быть, кто-то из вас, молодых, — продолжал Брюллов, — найдет новый путь для искусства. Я не нашел… А вы нашли? — Брюллов неожиданно обратился к Александру Андреевичу. Некоторые молодые художники засмеялись.

— Дорога есть, — сказал Александр Андреевич и даже голос повысил, — есть! Нашел ли я ее? Не скажу с уверенностью, но знаю твердо, дорога есть. Зубоскаля, ее не найти.

Он повернулся и ушел из кафе.

Сергей заметил: после встречи с Брюлловым Александр Андреевич стал снова самим собой, принялся чуть свет убегать в студию, затемно возвращаться. Порою даже его песенка звучала:

Сергей понял: Александр Андреевич наконец-то стал работать. Ну, слава богу! Быстрей бы уж доводил дело до конца — и домой.

Сергей за эти годы тоже изменился. Что ни говори, уже тридцать, уже в Риме около десяти лет живет. Он стал помаленьку лысеть, глухота его увеличилась так, что в разговоре приходилось ладонь рупором к уху подставлять, иначе не слышно, что говорят.

После визита к Джулии Сергей вернулся домой и сел за работу. Весной он побывал в Южной Италии, откуда привез пухлые папки зарисовок древних памятников и храмов. Теперь нужно было эти материалы систематизировать.

Самое грустное, за годы римской жизни у Сергея исчезло то волнение, какое он испытывал прежде, встречая вдруг шедевр архитектуры, как это с ним было в детстве при виде псковской церкви Покрова, исчезла радость, какую испытывал, когда принялся впервые за самостоятельную академическую программу — пятиглавый храм, который так по душе пришелся профессору Тону и президенту Оленину.

Он изучил скрупулезно древних римских зодчих, а также Микеланджело, Браманте, Палладио и теперь был подготовлен для большой самостоятельной работы. По вечерам он раскрывал заветный альбом, в котором копились его замыслы, и подолгу рисовал. Мечталось ему создать дворец всеобщих интересов, как он его называл, в котором человек мог бы заниматься гимнастическими упражнениями, слушать музыку, читать.

Сергей вырисовывал аркады, крытые переходы, колонны праздничного коринфского ордера… И вот здесь испытывал волнение, потому что все в нем рвалось к творчеству.

Ему надо было возвращаться в Петербург, в России никто из архитекторов не оставался без работы. Но как поедешь, если Александра Андреевича нельзя оставить одного? Сергей тосковал по Петербургу порою сильно. Ему отчего-то грезилась петербургская зима, дым из печных труб, щекочущий ноздри запах березовых дров, туман, сырость, слякоть. Они казались ему теперь милы.

Ему вспоминалась Академия, где и ему, Сергею, было сказано: «Не сам». Это было смешно, тут даже и батюшка, Андрей Иванович, рассмеялся. Стало быть, Александр не сам работал и Сергей не сам. А работал за них отлученный от Академии за неумение рисовать Андрей Иванович.

Конечно, виделась в воспоминаниях Сергею и мастерская батюшки. Андрей Иванович сидит перед мольбертом, Катюша Третья, устроившись рядом, на диванчике, читает вслух «Аммалат-Бека» {79} 79 …читает Аммалат-Бека. — повесть А. Бестужева-Марлинского. . Тихо в мастерской, только голос Катин звенит…

Теперь уж никогда не будет такой сцены. Батюшки больше нет… Нахлынет, нахлынет временами на Сергея тоска по дому, не знает, куда деться. Тоска эта с каждым днем сильнее…