Пётр Федоренко - Лепта

— Извини, Сережа, я избегаю тебя, прячусь. Я несправедлив к тебе.

Сергей обрадовался: неужели брат выздоровел от своей подозрительности? Стало быть, теперь все будет хорошо…

Они вошли в студию. Александр Андреевич на ходу сбросил на кресло свой ветхий плащ, отчего колыхнулся рыжий занавес, которым была глухо закрыта картина, подвел Сергея к маленькому мольберту, на котором была помещена толстая пачка картонов.

— Брат мой, Сережа. Брат мой Сергей Андреевич, присядь-ка, послушай-ка, что расскажу. Наконец я могу тебе сказать. Я теперь вот к чему пришел. Я охладел к картине, ты это знаешь, потому что нет у меня прежнего убеждения, прежней веры. Я теперь иду по другой дороге… Как бы тебе объяснить то, в чем сам еще путаюсь. Ну, слушай. Что из того, что я утратил веру — да один ли я таков? Весь мир ее утратил!.. А наше искусство все еще, по инерции, питается сюжетами из Священной истории, которая давно уже никого не волнует и никому не нужна… Понять это — крах для художника. Чем же теперь жить искусству? Ведь оно не может быть в стороне от жизни общества. Я так думаю…

— Слушаю, слушаю, — сказал Сергей, привычно прикладывая ладонь к уху.

— Но что же может художник в современной жизни? А он многое, многое может, Сережа. Вот послушай, я думал, думал, да и придумал выход. Ведь в чем была ложь веков? Девятнадцать веков мир поклоняется богу-отцу, богу-сыну и святому духу, девятнадцать веков люди обманывают себя Христовым учением. Я докопался, докопался, Сережа. Нет, в начале это было нужно-с. Апостольское учение недаром приковало к себе раба и патриция, крестьянина и императора. Людям той поры надобно было, чтобы кто-то взял на себя их немощи и болезни, чтобы последние стали первыми, а первые последними, чтобы всякий, возвышающий себя, унижен был, а униженный возвышен. Но ведь что потом-то, потом-то что сделалось? Ведь от апостольского учения ничего не осталось, из освобождающего Евангелия люди сделали притесняющее католичество, из религии любви и равенства — церковь насилия. Мне Герцен когда еще это втолковывал. А я был неразвит, невежествен, чтобы понять его, а ведь религия — одна форма без всякой внутренней силы {82} 82 …религия — одна форма… — А. Иванов еще в 1846 году писал Н. Языкову: «…православие кажется одной формой без всякой внутренней силы» (А. А. Иванов. Его жизнь и переписка. Сост. М. Боткин). . Мне казалось, достаточно своим искусством возвестить Евангелие, и мир раскрепостится от гнета. Как я ошибся! Теперь вот исправить хочу свою ошибку.

— Как же?

— Ты слушай, слушай! Я теперь задумал создать новый храм, храм искусства. В нем я замыслил разместить картины — сюжеты из Библии рядом с подобными сюжетами из греческой мифологии, из легенд и верований других народов, из истории нашего времени. А почему бы нет? В этих картинах будет весь путь человечества до рождества Христова и после него, путь великих идей и великих людей. Посмотри-ка: рождение Христа, рождение Зевса, Будды, Магомета, Александра Македонского, Наполеона — разве не одинаково это таинственно? А явление Гарибальди, Мадзини как объяснить?

Мой храм будет памятником всем верованиям людей, всем религиям. Христианство занимает среди них не такое уж большое место. Этим храмом я прощусь с прежним искусством, подведу черту под всем бывшим. И не надо будет художникам обращаться к этим сюжетам… Я сейчас стою на пороге огромного дела. И я так рад, что оно мне открылось.

Согласись, Сережа, это ли не задача художнику? Был бы я теперь моложе, твои бы мне годы! Но ничего, ничего, время еще есть… После всего, что я рассказал тебе, посмотри мои акварели. Помни, до времени никто не должен знать о их существовании.

Александр Андреевич подал Сергею картоны. Сергей с робостью посмотрел на него и стал медленно разглядывать акварели. Скоро он понял, что это эскизы, наброски будущих картин.

На первом эскизе представлена группа людей возле арфистки.

— Они слагают евангельский миф, — пояснил Александр Андреевич. Сергей все больше убеждался, что брат в самом деле не верит в священность Евангелия. — Его не святой дух, люди сочинили.

Сергей жадно вглядывался в наброски. Александр Андреевич повторил в них почти всю жизнь Христа, как она рассказана евангелистами от минуты благовещения до того момента, когда Христос упал под тяжестью возложенного на него креста, а потом был распят.

— Это всего-навсего, Сережа, легенда… Христос — легенда! Это надо всем рассказать. Вот моя задача. Я сейчас не знаю: может быть, все, что задумал, снова будет не нужно людям. Но я не могу ничем другим заниматься. Что скажешь, Сережа?

— Подожди, Александр. Ты годы работал, а хочешь, чтобы я за две минуты все постиг.

И Сергей опять принялся рассматривать эскизы. Их нужно рассматривать не один день, это сцены из Ветхого и Нового завета, в которых действуют массы народа. Александр Андреевич располагает их, будто не подчиняя никакому композиционному замыслу, а берет из жизни эти народные сцены, и люди живут у него в своих заботах, печалях и радостях, в своих мечтах о земном счастье.

Вот где Александр Андреевич вырвался к многофигурным картинам!.. И опять теплая волна радости, как в день приезда в Рим, когда он впервые увидел картину, поднялась в груди Сергея. В эскизах не было и намека на промысел божий, на святость избранного народа. Тут была история племени, кочующего по пустыне и поклоняющегося то Молоху, то Золотому тельцу.

Но нет, как же без божьего промысла? Вот и бог, дающий Моисею скрижали на горе Синае.

— Вожди израильтян были люди хитрые. Они внушали народу, что власть их от бога, — пояснял Александр Андреевич. Сергей смотрел на брата с восхищением: «Вот он каков!» Он понимал, что замысел Александра Андреевича грандиозен {83} 83 Он понимал, что замысел Александра Андреевича грандиозен… — много позже, в 1862 году, Сергей Иванов писал В. В. Стасову: «Неужели вы думаете, что Гоголь произвел когда-либо и что-либо важное в направлении А. А. Иванова? — могу вас уверить, что ошибаетесь сильно: этот переворот не Гоголь произвел, а 1848 год. Не забудьте, что мы с братом были в Риме личными свидетелями всего, тогда происходящего. Мы с ним читали в то время все, печатавшееся как в Риме, так и во французских газетах. В этот год все книгопродавцы римские доставляли очень дельные, но строго запрещенные книги с необычайной скоростью и легкостью; мы же со своей стороны не спали. Гоголь же от 1848 года нисколько не переменился и, вместо того, чтобы остаться во что бы то ни стало за границей, чтобы поближе изучить это время, он поспешно уехал в Россию и, потом, молиться гробу Господню, что, я помню, немало изумляло моего брата» (А. А. Иванов. Его жизнь и переписка. Сост. М. Боткин). , что исполни он его, это было бы новое слово в искусстве {84} 84 …новое слово в искусстве — известный русский критик В. В. Стасов говорил о библейских эскизах А. Иванова: «…это все, наполненное живыми чувствами и характерами, выражением разнообразнейших состояний и движений душевных, — все это образует такую великую и глубоко правдивую эпопею, какой мы до сих пор не встречали нигде и ни у кого в живописи» (В. В. Стасов. О значении Иванова в русском искусстве). . Но ведь это труд на много лет…