Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Навстречу двое рабочих, обслуживающих Смольный. Знакомые, примелькавшиеся лица, не более. Ответил кивком на их молчаливое приветствие.

Слева открылась дверь, вышел невысокий человечек. Держится одной рукой за лицо. Будто побитый. Вид несчастный. Вот увидел Кирова, приближающегося к нему, отшатнулся, затем нерешительно шагнул навстречу.

— Товарищ Киров!

Голос умоляющий, жалкий.

Киров узнал человечка: Николаев, муж Мильды Драуле. Вот некстати. Уже не первый раз попадается ему на пути, всегда такой жалкий и ничтожный, что не хочется не только говорить с ним, но и замечать его.

— Простите, товарищ, — на ходу роняет Киров. — Очень спешу. Если вы по личному вопросу, запишитесь у секретаря. Или обратитесь в орготдел.

И зашагал дальше.

Когда Николаев увидел Кирова, он даже не поверил своим глазам. Это либо галлюцинация, вызванная непрестанным упоминанием фамилии первого секретаря обкома в последние часы, либо рок, судьба, приведшая Кирова как раз в ту минуту, когда он, Николаев, ненавидел этого человека самой лютой ненавистью. С Кировым связана безобразная ночь, проведенная в обществе Ромки Кукиша и балерин, презрительно брошенное в спину женой оскорбление, намек на развод, унизительная встреча с Бесфамильным, наконец, пощечина, полученная только что от Гусева, и полное подтверждение, что все правда в рассказах Ромки про Мильду и про Кирова.

И вот он, Киров, идет навстречу. Такой уверенный в себе. Такой невозмутимый. Видать, ему все равно, что чувствует обманутый им Николаев. Небось, прелюбодействуя с Мильдой, он еще и посмеивается над ее несчастным мужем. И как это, должно быть, омерзительно выглядит! Постель… А может быть, на полу, на бухарском — непременно бухарском — ковре?.. Белое тело жены, бесстыдно раскинутые ноги, белые груди с розовыми сосками… Родинка в пахучей ложбинке…

О-о!

Николаев задохнулся от ненависти и страха, переступил на деревянных ногах, что-то произнес…

Киров задержал стремительный шаг, но не остановился, что-то сказал в ответ, пошел дальше. Ему нет дела до Николаева, до его переживаний.

Николаев чуть ни взвыл: таким униженным, таким ничтожным сам себе показался, что впору только в петлю.

Так нет же! Нет!

Он шагнул вслед за Кировым, неясная тень которого маячила перед глазами, нащупал вспотевшими пальцами револьвер и… и сразу же почувствовал прилив сил, отчаянную решимость. Все, что мучило и томило его своей неизвестностью и недосказанностью, чужим презрением и насмешками — все стало ясным и понятным, все сосредоточилось в тяжелой рубчатой рукоятке револьвера. С выстрелом все это должно улетучиться, исчезнуть, развеяться…

И какого черта он за мной увязался? Этот недоносок… Еще попрется следом в кабинет, начнет мямлить, отвлекать от дела. Где Борисов, черт бы его побрал!? Вечно плетется сзади, как беременная баба… Да, оппозиция… Что-то есть в противостоянии старого и нового вечное, неизбывное… Всегда одни что-то теряют, что-то из своего прошлого, при этом цепляются за это прошлое изо всех сил, другие идут вперед, старое, отжившее им мешает, требуются новые решения, новые впечатления… Бюрократия! Сталин настроен весьма решительно против бюрократии. Но что можно сделать в данный исторический момент? Постепенно сокращать аппарат? Сталин против всякой постепенности…

А этот кретин Николаев все не отстает, топает следом… Он не понимает, что жена им уже потеряна, что глупо цепляться за женщину, которая тебя презирает…

Впрочем, его понять можно… Как и оппозицию. Того же Зиновьева: быть всем и стать никем… К такому привыкаешь с трудом, нужно время и здравомыслие…

Киров идет чуть впереди, идет не оборачиваясь, ковровая дорожка заглушает шаги. Бритый затылок и кожаная фуражка маячат перед глазами Николаева.

Поворот за угол. Никого.

Николаев вытащил револьвер, взвел курок, хватил открытым ртом побольше воздуху, удержал его в себе, боясь, что Киров, услышав сзади его запаленное дыхание, обернется, и тогда выстрелить станет невозможно.

Что это за щелчок? Очень похоже на взводимый курок револьвера. Оглянуться? Ну, уж нет! Киров не должен оглядываться на всякое ничтожество! Даже если револьвер, то Николаев не посмеет выстрелить в секретаря обкома партии, в члена Политбюро… Как это так — убить меня, Кирова? Чепуха! Но точно так же когда-то застрелили Урицкого: сзади, в затылок.

Где же Борисов? А этот Николаев совсем рядом… Дышит, как загнанная лошадь… Неужели выстрелит?

Внутри все сжалось, но Киров шагу не прибавил, голову в плечи не втянул.

Более того, стало вдруг отчего-то весело, беспричинный смех стремительно копился где-то внизу, у паха, возносился вверх… Уже губы искривила дрожащая ухмылка, на глаза навернулись слезы…

Действительно, что может быть смешнее: идет по коридору Смольного один из влиятельнейших людей рабоче-крестьянского государства, за жизнь которого отвечают целые организации, батальоны и полки вооруженных людей, а сзади него какой-то кретин с револьвером… Обхохочешься.

И ни одна дверь не откроется!

Никто не выглянет!

Не остановит!

Не окликнет!

Летят мимо черные прямоугольники безжизненных дверей, мелькают яркие пятна ламп, струится полоса бордюра по стене коридора, скользит под ногами малиновая дорожка…

И вот он догоняет…

Целится…

Неужели выстрелит?

Какая жуткая ти-ши…

Выстрел оглушил, точно стреляли в него самого. Николаев вообще не ожидал, не верил, что выстрел произойдет. А если и произойдет, то как-то не так, как-то не по-настоящему, что ли.

Будто налетев на невидимую стену, встал, отшатнулся. Его рука с револьвером все еще маячит перед глазами. Звук выстрела мечется в пустом коридоре. Или только в его голове?

Кирова нигде не видно. Только черный револьвер колеблется в сизом пространстве, отделенный от Николаева белой полоской манжета, будто нечто самостоятельное, от Николаева независимое.

Вот револьвер начал опускаться, опускаться, выделывая мушкой странные зигзаги…

Николаев с ужасом следит за ним остановившимся взором. Вот красная полоса ковровой дорожки, вот кто-то лежит на ней, очень похожий на пьяницу, уснувшего у порога своего дома.

Ки-и… ро-ов…

Киров!

Киров лежит почти у самых ног, лежит ничком, головой вперед. Он жив, но отчетливо видно, как жизнь уходит из него, цепляясь то за одну, то за другую часть сильного тела.

Вот дернулась рука, сжимавшая папку, дернулась и замерла. Но папку не выпустила.

Мелко затряслась, будто пытаясь избавиться от фуражки и оторваться от ковровой дорожки, голова. Слегка повернулась и тоже замерла. Из полуоткрытых глаз выкатилась слеза удержанного смеха.