Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

В ответ Николаев только шмыгнул носом.

Трамвай остановился, приятели выскочили на снег, пересекли, отворачиваясь от ветра, улицу, нырнули в очередную подворотню, поднялись по занесенным снегом ступенькам подъезда, открыли тяжелую дубовую дверь, вошли в холл под звяк колокольца, на который никто, впрочем, не вышел, потопали вверх по широкой лестнице. На втором этаже у дверей, обитых черным дерматином, уже обшарпанным и драным, с торчащими клочьями серой ваты, остановились.

Кукишер нажал кнопку электрического звонка, держал палец до тех пор, пока за дверью не послышался женский приглушенный, как из колодца, голос:

— Иду, иду. Хватит звонить-то.

— Это Люська, — пояснил Кукишер. — Ей всего девятнадцать, а она в постели вытворяет такое, чего Ойстрах не вытворяет со своей скрипкой. Знает сорок приемов любви. Дарю ее тебе. Другая, Вероника, мне: у нее бедра поуже. Впрочем, кто кому, не имеет значения. Главное — воткнуться.

Лязгнула задвижка, дверь приотворилась, в щели над натянутой цепочкой показалось изможденное диетой и изнурительными репетициями девичье лицо на тонкой жилистой шее. Раздался короткий возглас, то ли испуганный, то ли обрадованный: "Ромка! Кукиш!", звякнула цепочка, дверь распахнулась, приятели вошли в полутемный коридор, провонявший общественным туалетом, квашеной капустой и мышами, в цепкие Люськины руки перекочевал портфель, там что-то булькало и пахло дешевым продмагом.

Николаев продрал глаза, уставился в потолок, на котором отражались переплеты рамы, проецируемые на него светом уличного фонаря. Переплеты раскачивались, следовательно, за окном дует ветер, наверняка холодный и пронизывающий, он-то и раскачивает фонарь. Во рту у Николаева мерзко после выпитого, съеденного и выкуренного, язык шуршит о небо: спал с открытым ртом, храпел.

Рядом с Николаевым, отвернувшись к стене, посапывает Люська, ее упругая, мускулистая попка уперлась в бедро Николаева, выживая его на пол.

Тут же услужливое воображение нарисовало ему картину, как Киров тискает белые груди Мильды, перед глазами возникли белые ноги жены, задранные вверх, ритмично раскачивающиеся там вместе с черными тенями на потолке, и мозг окутало облаком тоскливой и бессильной злобы, от которой хотелось выть.

Пытка эта продолжается уже более года, то есть с тех пор, как Ромка Кукиш поведал ему о неверности жены и ее связи с первым секретарем обкома партии. То-то же Мильда так быстро пошла в гору, в одночасье превратившись из официантки смольнинской столовой в должностное лицо с приличным окладом, собственным кабинетом и разными льготами. Вспомнились и еще какие-то вроде бы несущественные в ту пору детали, которые должны были его насторожить, но почему-то не насторожили. Более того, он даже обрадовался, что Мильде так крупно повезло: у них теперь и квартира отдельная, и дефицитные продукты не выводятся, и билеты в Мариинку на любой спектакль, и отдыхать он ездил в Крым по бесплатной путевке вместе с тещей и детьми, и работу ему в ту пору предоставили довольно сносную: сиди в райкоме партии да перебирай бумажки, хотя и выгнали с нее с треском за неуживчивость и попытку разложения трудового коллектива.

С некоторых пор для Николаева наступили трудные времена, как и для многих его коллег: идет борьба с советским и партийным бюрократизмом, сокращается управленческий аппарат, сокращенных повсеместно переводят на практическую работу. Николаеву тоже предложили такую, с позволения сказать, работу, совершенно неприемлемую для его опыта и положения, как то: пойти на завод слесарем, или, что уж совсем ни в какие ворота — на лесоповал. Куда Николаев только не писал, жалуясь на несправедливость по отношению к нему, заслуженному комсомольцу и партийцу, но на его письма и жалобы в обком, в ЦК партии и лично самому Сталину никто не отвечает. Дважды он пытался поговорить с Кировым, но тот от него отмахнулся, слушать не стал. С тех пор и должностные лица районного и областного масштаба не только не хотят с ним разговаривать, но даже видеться. А Ромка Кукишер утверждает, что все эти люди повязаны с Кировым одной веревочкой, все они завзятые карьеристы, контрики, предатели мирового пролетариата и мировой же революции, националисты и антисемиты, а сам Киров — агент заграничной кадетской партии и глава ее подпольного ЦК. Поэтому он проводит в Ленинграде линию на реставрацию дореволюционных порядков, в том числе — возвращения евреев за черту оседлости; что раньше, когда во главе Ленинграда стоял Зиновьев, такого безобразия не было и не могло быть, а сейчас страна явно скатывается в болото оппортунизма и ренегатства, что Кирова давно ждет пуля настоящего революционера-интернационалиста.

Николаева, хотя он тоже вполне подкован по части марксизма-ленинизма, пугают разные ученые слова, которыми с такой лихостью жонглирует Кукишер. Но если Ромка говорит так, то это, скорее всего, правда, потому что Ромка знает все. И не мудрено: двое дядьев его работают в НКВД, отец — шишка по линии культуры, братья и сестры самого Ромки тоже не последние во всех отношениях. А у Николаева, считай, никого. Кроме Мильды. Но она на этот раз почему-то не спешит помочь своему мужу.

Сквозь каменные лабиринты продрался до слуха Николаева полусонный трезвон первого трамвая, жалобный визг мерзлых чугунных колес на крутом повороте. Сердце, отвечая на эти звуки, застучало в ребра нетерпеливым, болезненным стуком. Николаев свесил ноги, оглядел полумрак комнаты: загаженный стол с матово поблескивающими бутылками из-под портвейна, платяной шкаф, в углу комод, на нем сваленные в кучу вещи.

Он встал, качнулся, сделал два-три шага, остановился возле комода, стал рыться в одежде, выискивая свою на ощупь. Натянул кальсоны, рубахи, штаны, сел на пол, стал обматывать ноги портянками и втискивать их в сапоги.

Люська подняла лохматую голову с подушки, глянула на него слепыми глазами, спросила сонным голосом:

— Уходишь? — и снова уронила голову на подушку.

Одевшись, Николаев порылся в карманах в поисках папирос, не нашел, заглянул в другую комнату, слегка приоткрыв дверь: там на койке спали Кукишер и Вероника, из-под одеяла выглядывали ее голые коленки. На столике у окна лежала початая пачка папирос и английская зажигалка. Николаев открыл дверь пошире, на цыпочках прошел к столу, забрал папиросы и зажигалку. Со злорадством подумал, как будет злиться Кукиш, когда не найдет ни того, ни другого.

Сильный, порывистый ветер дул со стороны Ладоги. Он долго набирал силы во льдах Ледовитого океана, свистел и выл над Беломорьем, кружил над Онегой и Ладогой, теперь путался в улицах, переулках и подворотнях Ленинграда. Ветер царапал лицо острыми снежными языками, которыми еще недавно слизывал звенящий холод с арктических льдов. Под ногами визжало и скрипело при каждом шаге. Что-то визжало-скрипело и в душе Николаева. Он шмыгал носом, то и дело припускал неровной шатающейся рысью.