Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Что ж, может быть, в этом есть некая закономерность: Мавр сделал свое дело, Мавр должен уйти. Однако было обидно за своих, так много свершивших для революции, для утверждения нынешнего строя. В Москве, правда, в этом отношении все пока вроде бы остается по-старому, но в Ленинграде Киров поступает по-своему, передвигая ленинградских евреев либо в центр, на повышение, либо на периферию, а на их место ставя русских или украинцев. И не придерешься. Беда в том, что заменяющие евреев русские тупы, неразвиты, высокомерны, попав наверх, начинают интриговать, подсиживать друг друга, лезть выше по головам соперников. В этой их сваре евреям достается больше других. Все как обычно, как во все времена: сперва евреи научают других премудростям жизни, потом бывшие ученики изгоняют своих учителей.

Мария Львовна с минуту постояла у двери кабинета мужа, вздохнула, ушла в спальню, легла на широкую кровать, открыла томик рассказов Исаака Бабеля.

Слава богу, что хотя бы в литературе еврей может выражать свои мысли и чаяния, не смешивая себя с другими, как бы говоря остальным народам: "Мы тут, мы никуда не делись, мы нисколько не изменились, мы только приняли вид, который вам больше всего нравится. Но это до поры до времени. Не обольщайтесь. Мы еще поговорим с вами на своем языке. И тогда вы вздрогнете и возопите к своему богу, которого нет, который выдуман для вас нами, ибо есть один лишь бог — и это бог народа Израилева. Но бог наш не услышит ваших воплей, как не слышал воплей амонитян, их женщин, детей и стариков, которых царь Давид клал под пилы, железные молотилки и бросал в обжигательные печи. Да будет так вечно".

— Вот видишь, Ленька, — произнес невысокий человек в драповом поношенном пальто, но с новым цигейковым воротником, обращаясь к другому, еще ниже ростом, одетому в пальтишко попроще. — И так почти каждый вечер. Моя Ольга говорит, что Мильда и рада бы не ложиться под Кирова, но тогда Соловков ей не миновать. Я на твоем месте давно бы что-нибудь придумал, чтобы защитить свою жену. И самого себя. А ты только кляузы пишешь да пороги парткомиссий обиваешь. А что им твои кляузы? Ничего, мертвому припарка. Допишешься до того, что Киров отправит тебя на лесоповал. Запросто. Вспомнишь тогда Ромку Кукишера, да поздно будет.

Человек пониже ростом, которого Кукишер назвал Ленькой, с нервным скуластым лицом и бегающими, глубоко упрятанными в подбровья глазами, шмыгнул носом, засунул руку в боковой карман пальто и, подвигаясь боком, толчками, как слепой, двинулся к выходу из подворотни, в которой они таились, истерично забубнил в поднятый воротник:

— Я убью его, убью, убью, убью…

Но Ромка Кукишер схватил его за плечи, прижал к стене, зло произнес, будто плюнул: — Ты чего, Николаев, рехнулся? Двух шагов не успеешь сделать, как тебя прихлопнут. Стой, не рыпайся, убийца хренов!

Николаев ослаб в руках товарища, забился в истерике, всхлипывая и размазывая закоченевшими руками слезы по петушиному лицу.

Между тем автомобиль, привезший Мильду Драуле к ее дому, взревел мотором, сорвался с места и, окуривая снежные вихри сизым дымом, скрылся за поворотом. Улица опустела, только ветер голодным псом завывал в низкой арке между домами, гремел водосточной трубой, крутил на углу пируэты, будто подгулявшая на чужом юбилее старая балерина, и щедро швырял за воротник ледяную крупу.

— Домой тебе идти не стоит, — продолжал Кукишер, отпуская безвольное тело Николаева и брезгливо отряхиваясь. — А то ты там сдуру еще натворишь чего. Давай-ка лучше пойдем в одно местечко, развеемся. Тут недалеко живет одна моя знакомая… Преми-иленькая де-евочка. У ней подружка сегодня гостит — как раз на двоих. Обещаю: получишь удовольствие по первому разряду. Девочки из балета, садятся на шпагат легче, чем мы на толчок. И без рабоче-крестьянских предрассудков.

— Не хочу я, — попытался было отделаться Николаев, но Кукишер был настойчив и, судя по всему, имел на своего товарища влияние непререкаемое.

— Я говорю: домой тебе нельзя! — грубо оборвал он Николаева. — У вас моя Ольга, пусть они побудут одни, пошепчутся, завтра я узнаю подробности и расскажу тебе. Моя Ольга, между прочим, — с нескрываемой насмешкой произнес Кукишер, — просто обожает рассказы Мильды о том, как ее сестра занимается любовью с Кировым и что Киров с ней вытворяет.

— Замолчи, Кукиш! — взвизгнул Николаев. — Замолчи, замолчи, замолчи!

— Хватит истерик! Пошли. Все равно не пущу домой. Так что и не рыпайся, — оборвал Кукишер приятеля и, одной рукой подняв тощий портфель, расползшийся на снегу большой черной лягушкой, подхватив Николаева под локоть другой, потащил его в смутную темноту переулка.

Через пару минут они вышли на просторную улицу, на ходу вскочили в проезжавший полупустой трамвай, дрожащий от стужи всеми своими деревянными и железными частями, сели на заднее сиденье. Подошла кондукторша, оторвала билеты, ссыпала в сумку серебро, зевнула, пошла прочь.

— Понимаешь, черт, — доверительно заговорил Кукишер, наклоняясь к уху Николаева и дыша ему в лицо перегаром дешевого портвейна и жареного лука, — это наше иудейское обрезание… Ты не можешь себе вообразить, как оно иногда доводит человека до самых крайностей. Вот ты необрезанный, ты женскую плоть чувствуешь… Ну, не знаю, как ты там ее чувствуешь, может, как я чувствую ее своими губами, то есть все складочки и волосиночки. Но мой оскопленный пенис — это все равно что пятка вечно босого человека. Она, пятка эта, уже ничего не чувствует: ни камней, ни колючек, ни бутылочного стекла. Ей все равно, по какой дороге ходить. Поэтому еврей долго мучит бабу, доставляя ей удовольствие, а себе — черта с два. Ты думаешь, почему среди нас так много педерастов? Все поэтому же. У вас, у русских, — ну, Чайковский, еще кто. И то вы стыдливо этого не замечаете. А у нас, считай, каждый второй готов вцепиться в мужскую или женскую задницу, как голодная собака в сахарную кость. Только так еще доставишь себе удовольствие. Да еще когда девственница. И то норовишь поскорее воткнуться пониже. Я с Ольгой, между прочим, так просто, по-пролетарски, уже не могу. Не впечатляет. А она закатывает мне сцены. Кошмар! Вот и приходится искать на стороне.

Помолчал, добавил, заглядывая в потухшие глаза Николаева:

— Я к чему тебе, Ленька, это говорю… А к тому, чтобы ты не удивлялся, когда я войду в раж. Когда я вхожу в раж, мне все нипочем. За это, между прочим, меня два раза из партии выгоняли, — с гордостью произнес Кукишер, оттопырив толстую нижнюю губу. — Идиоты! Сами друг дружку шмулят, а ты не смей, не позорь звания. А мне это звание… Только это между нами. Я тебе, считай, как лучшему другу… По-родственному. Уловил?