Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Клетка

Солнце стояло еще высоко, когда Павел с Игаркой неожиданно вышли к первой ночевке беглецов, не покрывших за день и двадцати верст. След от костра, пять постелей из лапника и мха, рыбьи кости, несколько икринок, прилипших к валежине, на которой сидел во время трапезы старик, рассказали им о беглецах почти все, что надо о них знать.

Игарка же обнаружил след от приклада винтовки, — значит, все-таки вооружены. И тот, кто вооружен, обут в новенькие резиновые сапоги, среднего роста, кряжист, для зэка несколько тяжеловат. Не оставалось сомнения, что это сам Плошкин, питавшийся лучше рядовых зэков.

Еще трое — молоды: шаг легкий, упругий, почти не меняющийся со временем. Скорее всего, один из них — Дедыко: шаг пританцовывающий, как у молодого козла; другой — Ерофеев, самый долговязый в бригаде. Третий мог быть кем угодно из оставшихся троих.

Но основное наблюдение, сделанное Игаркой, заключалось в том, что каторга утром встала поздно, почаевничала, то есть не очень торопилась покинуть стоянку. В таком случае далеко они не уйдут.

И Павел решил, что ему тоже спешить не следует, что в лагерь он успеет всегда. Он даже начал подумывать, не отпустить ли ему Игарку восвояси, чтобы не мешал настоящей охоте. Решил, что это еще успеется.

Утром седьмого дня пути Плошкин поднял беглецов раньше обычного.

Молодые, то есть Дедыко и Ерофеев, вскочили сразу же. Они с каждым днем все больше приспосабливались к новому образу жизни, набирались сил и опыта, похоже, даже сдружились между собой. Пашка Дедыко так вообще будто вернулся в родную стихию и часто, взобравшись на очередную вершину, оглядевшись, повторял одно и то же:

— Ну як у нас на реке Белой! Ось так ось выйдешь вранци на баз, а горы — хиба тильки рукой нэ достанешь. Кавка-аз! Нэма у всем свите миста крашче нашей Кубани.

— Кавка-аз — да-а! — пощелкал языком Гоглидзе и поморгал глазами, сгоняя слезу.

— Бывал я на вашей Кубани, — проворчал старик Каменский. — Комары там величиной с воробья, а укусит — волдырь.

— Комары на Кубани дюжей усех! — радовался Пашка, подпрыгивая на месте от избытка сил и возбуждения.

— Подождите, — не унимался Каменский. — Скоро гнус появится, вот он вам покажет кузькину мать.

Каменский с каждым днем слабел, и Плошкин понимал, что с этим антеллигентом они далеко не уйдут. Надо было на что-то решаться, но чувство свободы сыграло с Плошкиным злую шутку: он все сильнее привязывался к этим людям, они становились ему ближе, роднее, на его плечи будто кто-то взвалил ответственность за них, потому что именно он повел их за собой, а каждый из них жить хочет не меньше самого Плошкина. Даже старик Каменский.

Сегодня Каменский поднялся с большим трудом. Он не сразу утвердился на своих ногах, а, сделав пару шагов, опустился на валежину с кряхтением и стоном.

— Давай, батя, швыдче шевелись! — весело прокричал ему от ручья Пашка, пригоршнями плеща себе в лицо студеную воду. — Придэмо у Китай, виткроемо тамо харчевню, шинок по-нашему, будэшь получать гроши, а мы с Митрием…

— Ладно орать! — остановил его Плошкин, умывавшийся рядом. — Лес — он шуму не любит. Энто только кажется, что мы тута одни, а на самом деле… Долго ли до греха.

— Та що вы такэ кажете, дядько Сидор! — весело огрызнулся Пашка. — Туточки у всей округе никого нэмае!

— Мае или немае, а орать нечего!

— Та я ж так тильки, — пожал плечами Пашка и стал вытирать лицо подолом рубахи.

Плошкин не велел жечь костер и греть чай, то есть юшку от вчерашней ухи, что они обычно делали по утрам.

Никто не осмелился возразить, все сразу же притихли, всем передалась настороженность, с какой бригадир, замерев, то и дело вслушивался в отдаленные звуки тайги. Но звуки стали уже привычными, они почти ничего не говорили уху людей, выросших совершенно в других условиях: вскрикнет где-то на соседнем хребте рысь, протрубит олень, рявкнет медведь, с фырканьем сорвутся с деревьев рябчики, заполошатся сойки и сороки — ну и что? Вся эта жизнь существует здесь от веку, в ней если и есть какая-то опасность для этих людей, то она скрыта слишком глубоко, отделена от них не только стеной деревьев, но и утерянными инстинктами и навыками предков.

Между тем Плошкина последние два дня преследует чувство непонятной тревоги. То ему кажется, что Пакус все-таки оклемался и добрался до лагеря, и он жалел, что не прибил его и не зарыл, потому что вот-вот пойдут люди к заимке на ход лосося, и трупный запах обязательно укажет им место, где Плошкин оставил убитого и умирающего.

Иногда Сидору Силычу кажется, что погоня уже близко, а они движутся еле-еле, и вот под утро на них набросятся охранники, как когда-то он сам набрасывался на спящие посты и дозоры австрийцев, красных, а потом и белых. Он слишком хорошо знал, как это делается, и два утра подряд просыпался с таким ощущением, что опасность где-то рядом, буквально вон за той елью.

Они пожевали вчера наловленной и сваренной рыбы, напились юшки, собрались и тронулись в путь.

Первым, как всегда, шел Плошкин, за ним Димка Ерофеев, за Димкой старик Каменский, за Каменским Гоглидзе, замыкал шествие Пашка Дедыко.

Через пару часов Каменский начинал сбавлять темп движения группы, чаще останавливаться, дышал сипло и натужно, жаловался на боли в ногах, хватался за сердце. Если бы он попросил оставить его, Плошкин сделал бы это с легким сердцем, но Каменский не только не просил этого, а наоборот, все чаще скулил, что они идут так быстро только потому, что хотят избавиться от старика, а он совсем не виноват в том, что они заставили его идти с собой против его воли. И все в этом роде.

Плошкин помалкивал, понимая, что творится в душе этого антеллигента. Пашка же, наоборот, идя сзади, то и дело напускался на Каменского, подталкивал и тормошил его, покрикивал. Он даже как-то попробовал растирать Каменскому ноги, что, впрочем, мало помогло.

Однажды молчаливый и угрюмый Ерофеев не выдержал и произнес, мрачно поглядывая на сидящего на земле совершенно изнемогшего Каменского:

— Так мы, при такой-то ходьбе, и до зимы никуда не дойдем.

— А мне никуда и не надо! — взвизгнул вдруг бывший профессор права, будто только и ждал, чтобы Ерофеев открыл свой рот. — Это вам кажется, что вы можете куда-то придти, а приходить нам некуда! Да-с!

— Вот что, — решительно произнес Плошкин. — Снимай-ка, дед, портки! Ну, давай, давай!

Каменский попятился, елозя ногами по мху.

— Чего это вы, Сидор Силыч! Не дам я штаны! Убивайте так, в штанах! Да они на вас и не налезут, — уже плачущим голосом привел он последний аргумент.

— Никто тебя, дед, не собирается убивать, — подступился Плошкин к Каменскому. — Сейчас посадим тебя в мурашиную кучу, пущай-ка они хворобу твою полечат.