Андрей Зарин - Северный богатырь. Живой мертвец [Романы]

В казармах нижегородского драгунского полка происходило то же, что и в других. На дворе шло ученье, в казармах спешно готовили амуницию, собравшиеся в кордегардии офицеры тревожно беседовали между собой.

Статный красивый офицер Ермолин с хвастливостью произнес:

— Я много слыхал про государя. С ним нужна только смелость. Я не боюсь, что назначен ординарцем.

— Ну, смелость смелостью, а и счастье надобно, — сказал маленький, худощавый офицер, — вон в Петербурге Ермилов из семеновского полка…

— Знаю! — перебил брюнет, — такой видный малый. Что же с ним?

— А в рядовых теперь!..

— Как так? — воскликнуло несколько голосов.

— А очень просто. Назначен был вахтпарад. В январе было. Мороз — смерть. Ермилов вздумал отличиться и без перчаток пошел. Ну, государь сразу заметил. Улыбнулся и говорит: «Молодец, поручик!» Тот гаркнул: «Рад стараться!» — и пошел. Идет, ногу выпрямляет, подошвой шаг выбивает, любо! Государь опять отличил: «Похвально, — говорит, — капитан!» Ермилов опять: «Рад стараться!» — и пуще старается. Государь еще похвалил. «Благодарю, — говорит, — майор!» Бог знает, может, Ермилов в этот день и до генерала дошел бы, только вдруг как споткнется он да плашмя на землю! Государь сразу: «Негодяй! Неуч! В рядовые! Из строя вон!» Вот тебе и генерал.

Все кругом засмеялись, но вместе с тем каждому стало словно не по себе. Старый капитан вздохнул и покачал головой.

— Да, тяжелые времена пришли! — сказал он, — при матушке-царице того не было. Нонче больше в ногах правды, нежели в головах! Пойду снова солдатушек муштрить!

Он ушел, а на смену ему вошел новый офицер. Невысокого роста, с угрюмым и злым лицом, он казался пожилым, несмотря на свои тридцать восемь лет.

— А, Брыков! — окликнул его красавец Ермолин. — Ну, как же твой брат?

Тот взглянул на него исподлобья и ответил резко, отрывисто:

— Помер! Утром приехал с вотчины староста. Горячка, слышь, одолела, и помер.

— Царство ему небесное! — перекрестилось несколько офицеров.

— Так ты — теперь богач, стало быть? — сказал тот же Ермолин.

— Стало быть, — сухо отрезал Брыков и вышел из комнаты.

— Жмот! — вслед ему сказал Ермолин.

Его слова подхватили другие офицеры.

— Действительно, этот — не то, что брат!

— Тот офицер был! Душа нараспашку! А этот!..

— Этому ростовщиком бы быть!

— А жаль Семена!

— Он, кажется, и жениться хотел?

— Как же? Девица Федулова… на Дмитровке…

В кордегардию вдруг влетел шеф полка. Толстый, огромный, красный от волнения, он стал кричать сиплым голосом:

— Господа офицеры, что же это? Али завтра шутки у нас? За всем доглядеть, а вы — вот! С разговорами? Прошу в эскадроны!..

Офицеры нехотя побрели по своим эскадронам. В казармах шла работа. Время близилось уже к ночи, но никто и не думал спать. Смотр был назначен к шести часам утра, значит, в строю всем необходимо быть с пяти, а до того времени причесаться и одеться еще надо.

В одной обширной казарме солдат причесывали. Они сидели на скамьях, завернутые в холщовые простыни, и по рядам их торопливо бегали два полковых парикмахера. Длинные волосы, обильно смазанные салом, заплетались в косицу; в нее вплетали железную проволоку, которую потом загибали полукругом кверху, и тогда к концу косицы прикрепляли связь в виде кошелька. Вокруг головы надевали опять железный обруч с привязанными к нему буклями из пакли и затем всю эту куафюру пудрили.

Один парикмахер бегал с ковшом кваса и, набрав кваса в рот, прыскал им на голову солдат; другой тотчас на мокрую голову щедро сыпал муку, а солдат все время сидел неподвижно. Эта операция повторялась три-четыре раза, и наконец на голове солдата образовывалась толстая кора белого клейстера. Его отпускали, но с этой прической он не смел спать: во-первых, и спать было неудобно; во-вторых, такая прическа представляла столь заманчивое блюдо для крыс, что, случалось нередко, уснувший солдат просыпался с отъеденной косицей.

От парикмахера солдат гнали одевать лосины. Это было тоже своего рода мучением. Смоченную кожу солдаты натягивали на ноги, а затем становились вдоль стен казармы, выпрямив ноги, и стояли до тех пор, пока кожа не высыхала на их ногах, плотно обтянув каждый мускул. После этого они уже облекались в мундиры.

Брыков прошел в свой эскадрон, где был поручиком, и, осматривая солдат, не без тайной радости думал, что теперь, со смертью своего двоюродного брата, он действительно стал богатым человеком. Теперь конец всяким издевкам да насмешкам товарищей. Теперь он все может: захочет в карты играть или коня купить, или прелестницей обзавестись — он все может! Только таким дураком он не будет. Нет! Деньгам можно найти место и получше.

И он тихо засмеялся своим думам.

Все его! И Маня теперь его будет! Пусть не любит: отец все равно силком заставит.

И при мысли о Мане Брыков забыл все: и предстоявший парад, и императора Павла. Ему мерещилось богатство, покой, почести и красавица Маша, которую он любил всей своей необузданной натурой, несмотря на то, что она была невестой его брата.

Император был не в духе. Во всю дорогу от Петербурга до Москвы он ни в чем не встречал для себя приятного. Всюду, где ни останавливался, он видел только непонятные ему страх и трепет. Желая ехать тихо и скромно, на всем пути он был оглушаем криками и всюду встречал согнанный, перепуганный народ. Он понимал, что не в меру ретивые слуги стараются угодить ему, и выходил из себя, с досадой думая, что нет ни одного вокруг, кто понял бы его. И так было до самой Москвы. Под Москвой его встретил старый Долгорукий, и то же подобострастие. Об Архарове же и говорить нечего: брат Николая!

Государь проснулся мрачным, нахмуренным, несмотря на ясное апрельское утро.

— Посмотрим, каковы они на учении, — сказал он Кутайсову, который, несмотря на графский титул и звание обер-шталмейстера, продолжал брить государя, находясь при нем безотлучно.

Кутайсов слабо усмехнулся.

— Надо думать и тут, государь, мало успешности, ибо не отвыкли еще от прежней холи!

— Холи! — вскрикнул Павел. — В военной службе, сударь мой, нет этого слова! Я им покажу сегодня! Да! Они, кажется, все живут здесь очень уж барственно!.. Пора! — сказал он и встал.

Было пять часов утра, когда он вышел из своих покоев, и, окруженный свитой, поехал на Девичье поле.

В Москве стояло в то время до тридцати тысяч войска, и теперь выстроенные в правильные ряды тридцать тысяч человек дрожали за свою участь.

В зеленом сюртуке с белым отворотом, в треуголке и лосинах, с тростью в руке, император курцгалопом приблизился к войскам. Музыка заиграла гимн «Коль славен», знамена опустились. Император поехал по рядам, и раскатистое «ура» понеслось от края до края. Солдаты стояли недвижно и «ели» государя глазами.