Станислав Федотов - Благовест с Амура

— Вы что, так ненавидите русских? Они же вас, можно сказать, приютили…

— Ничего личного, — ответил Патрик. — Русские очень хорошие люди, но бизнес есть бизнес.

После получения таких сведений, которые дали союзникам огромный шанс для успеха операции, старый адмирал уже не сопротивлялся нажиму английских и своих офицеров, жаждавших реванша за проигрыш первого сражения. Запланировав на восстановление кораблей три дня, совет решил начать следующую атаку на рассвете 24 августа.

Завойко и Изыльметьев также использовали передышку для восстановления разрушенных батарей и ремонта повреждений на «Авроре» и «Двине».

Непосредственно пушками занимался прапорщик Николай Можайский; он вернул в строй бомбические орудия и одно 36-фунтовое на Сигнальной батарее и два 24-фунтовых на батарее Красного яра.

Плотники во главе со Степаном Шлыком заменяли лафеты и ремонтировали платформы.

Стрелковые партии и пожарные расчищали площадки батарей, подсыпали брустверы и вязали фашинник для прикрытия горжи.

Пушки «Двины» мало пригодились 20 августа — они были старого образца, и снаряды, посылаемые ими, по большей части не долетали до кораблей противника. Что, конечно, весьма огорчало артиллеристов. Поэтому три пушки с транспорта заменили покалеченные орудия на батарее № 2.

В результате к вечеру 23 августа все три батареи приобрели огневую силу, ненамного уступавшую первоначальной.

Как-то само собой получилось, что командир транспорта, будучи по званию на ранг выше Изыльметьева, ничуть не возражал против того, чтобы тот командовал морской частью обороны. Поэтому, когда генерал приказал из освободившихся матросов сформировать стрелковый отряд, Изыльметьев включил в него в первую очередь членов экипажа «Двины». Командиром отряда в составе 33 человек нижних чинов и гардемарина Кайсарова назначили лейтенанта Анкудинова.

После полудня 23 августа Завойко и Изыльметьев встретились в губернском управлении за чашкой чая. Ординарец Шестаков к чаю организовал графинчик кедровой настойки, нарезал соленой чавычи, вяленой медвежатины и выставил большую сковороду жареной с грибами картошки, а к ней миску малосольных огурчиков, испускающих одуряющий аромат чеснока и укропа.

— Война войной, а обед по расписанию, — посмеялся Изыльметьев, поднимая граненый стаканчик с настойкой цвета хорошего выдержанного коньяка и смолистым запахом. — Будем здоровы!

Чокнулись, выпили, закусили чавычей и принялись за картошку с медвежатиной вприкуску и огурчиком поверх.

— У меня к вам письмо, Василь Степаныч, — прожевав, сказал Иван Николаевич.

Завойко даже вилку опустил — так удивился: вроде бы почты не было.

Изыльметьев достал из внутреннего кармана сюртука сложенный вчетверо лист писчей бумаги и подал генералу.

— Так, так… — Завойко пробежал глазами неровные строчки и глянул поверх листа на капитан-лейтенанта. — Вы знакомы с содержанием сего послания?

— Да, — кивнул Иван Николаевич. — И должен сказать: ходатайствую об удовлетворении его просьбы. Арбузов — боевой офицер, хорошо знающий тактику пехотного боя и, кстати, по пути в Камчатку обучивший этой тактике сибирских стрелков. Пренебрегать таким офицером в наших условиях не годится. Он и просит использовать его опыт в полной мере.

— Ну, хорошо. — Завойко промокнул губы салфеткой и позвал: — Шестаков! — В дверях вырос ординарец. — Отправляйся на «Аврору», найдешь там волонтера Арбузова и передашь мой приказ: отобрать во всех стрелковых партиях обученных им солдат, сформировать из них отряд и возглавить его. Все ясно?

— Так точно!

— Повтори. — Шестаков без запинки повторил приказание. — Исполнять аллюр три креста!

Ординарец исчез. Завойко разлил по стаканчикам настойку.

— Судя по тому, как засновали между их кораблями шлюпки, — заговорил он, подняв свой стаканчик и разглядывая на свет содержимое, — снова началась подготовка. Чует мое сердце: все решится завтра. У них просто времени не остается: погода скоро испортится, начнутся штормы, а возвращаться далековато. Поэтому, я думаю, главный удар будет нанесен завтра по третьей и седьмой батареям. И десант они высадят на севере, за Никольской сопкой.

— Могут повторить и у Красного яра, — заметил Изыльметьев.

— Могут, — кивнул Завойко. — Но вряд ли. Они же не дураки, знают, что окажутся под ударом трех батарей и пушек «Авроры». От их десанта там одни лохмотья останутся. Впрочем, ладно, направлю туда второй отряд Губарева. — И заглянул в стаканчик. — Ох, что-то долго я его держу. Давайте за победу, Иван Николаевич!

Выпили за победу, закусили.

— Вы еще долго собираетесь здесь оставаться? — поинтересовался Изыльметьев. — Кажется, уже два срока отслужили.

— Да уж двенадцать лет. Но, вы знаете, нам тут нравится и, если бы не дети — им же учиться надо, — жили бы да жили. А так — думаю, на будущий год, если война кончится, просить о переводе. Баронесса моя совсем крестьянкой стала — хозяйство ведет, детей рожает. Десятого ждем!

По счастливой улыбке Василия Степановича без слов было понятно, как он любит свою жену, своих детей. Изыльметьев тут же налил по третьему разу.

— Третий тост, как полагается, — за любовь, — возгласил он. — За любовь к родителям, к жене, к детям…

— К Отечеству, — добавил Завойко, поднимая свой стаканчик. — Вы не поверите, Иван Николаевич, меня до слез трогает то, как дерутся за Отечество наши солдаты и матросы. Местные — понятно, у них дома, семьи, хозяйство, есть за что драться, а у остальных-то нет здесь ничего, кроме воинского долга и этого эфемерного понятия Родина, Отечество, за которое надо жизнь отдавать. И они — отдают, даже не думая о том, вспомнит ли о них Родина. А ведь это и есть знак высшей любви! И я выпью за такую любовь стоя.

Капитан Арбузов до позднего вечера собирал своих стрелков. Выстроив команду возле губернского правления, Александр Павлович обратился к ней со словами:

— Теперь, друзья, мы снова вместе. Я назначен к вам командиром и клянусь крестом Святого Георгия, который честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю этого звания! Но если вы увидите во мне труса, немедленно заколите меня штыками и наплюйте на мой труп! Однако знайте, что и я потребую точного исполнения присяги — драться до последней капли крови! Умрем — не попятимся!

— Так точно! Умрем — не попятимся! — как один человек подтвердили стрелки.

Двадцать четвертого августа в четыре часа утра началось движение на позициях противника — это было заметно по мутным огням на шлюпках, сновавших в разных направлениях, — и горнисты защитников протрубили тревогу.

Над морем висел густой туман; начавшийся рассвет постепенно окрашивал его во все более светлые тона — сначала сизо-голубые, затем бледно-розовые, постепенно переходящие в светло-желтые и молочные. Но никто не обращал внимания на эту красоту.