Станислав Федотов - Благовест с Амура

Муравьев плакал и бормотал:

— Простите, братцы, но моей вины в вашей гибели нет… Простите, ради Христа…

Кончив молиться, генерал встал, вытер слезы и строго сказал:

— Ты, Богдашка, это место запомни, и все, что здесь было, — тоже. Но — никому не рассказывай до самой моей смерти. После — можешь, а прежде — никому ни слова. Такой тебе мой наказ.

Третий вопрос, не дававший Николаю Николаевичу покоя ни днем ни ночью, — переговоры с китайцами.

Сменивший Нессельроде князь Горчаков был совершенно равнодушен к восточным делам — все его мысли занимали проблемы европейские и главная среди них — возвращение России статуса великой державы, который она утратила после Парижского конгресса. Пользуясь безразличием начальства, противники Муравьева в Министерстве иностранных дел, сникшие после отставки Карла Васильевича, вновь подняли головы и начали, как выразился Гончаров, ставить bâtons dans les roues.

Первым делом постарались очернить значение Амура для России. Свою лепту, и немалую, внес в это адмирал Путятин. После подписания договора с Японией, лишенный «Паллады» и «Дианы», он долго возвращался в Россию вверх по Амуру на пароходике «Надежда», насмотрелся на залитые водой острова и донельзя раздраженным тоном рассказывал об этом путешествии императору и генерал-адмиралу.

— Не нужны России эти болота, ваше величество, — рокотал адмирал. — В них можно так завязнуть, что и не выберешься никогда. Муравьев хочет их присоединить — это понятно: тщится остаться в истории продолжателем Пояркова и Хабарова. А что — у России мало земель, что надо лезть черт-те куда? Простите, ваше величество, ваше высочество! В какие-то дебри, Богом забытые, где неделю плывешь — человека не встретишь, даже аборигена!

— Да что же делать, Евфимий Васильевич? — уныло вопросил император. — Три сплава уже прошло, и каждый раз мы заявляем Китаю, что левобережье Амура и земли за Уссури принадлежат России. Я назначил Казакевича военным губернатором новой Приморской области, в которую включена и Камчатка, и Приамурье, и побережье вплоть до Кореи. А теперь что — отдавать?!

— С Китаем никакого договора пока нет, ваше величество. Надо отправить в Пекин опытного дипломата и заключить соглашение, вроде того, что подписали с Японией — о торговле, а вместе с тем и о границах. — Путятин гнул свою линию, зная, что кроме него в Китай посылать некого: только у него был уже опыт дипломатии на Востоке. — Левый берег можно оставить за нами.

— Нижний Амур отдавать нельзя, — сказал Константин Николаевич, без единого замечания выслушавший рассказ адмирала. С некоторых пор он стал вести все дела, связанные с Востоком. — Невельской столько трудов положил на его изучение! Он считает край богатейшим.

— Невельской и Завойко уже покинули Амур, — хмуро заметил император. Он не знал, как поступить, и это его раздражало. — Что бы им было не заняться колонизацией?

Они уже выслужили свои сроки, — возразил генерал-адмирал. — Невельской — полтора, а Завойко — так вообще целых три! Но полтора Невельского стоят трех завойковских! Надо же и о семьях подумать.

— Подумать следует и нам. — Император повернулся к Путятину. — Спасибо, Евфимий Васильевич, за информацию. Мы ее учтем.

Раздосадованный этим разговором, Константин Николаевич настолько охладел к амурскому вопросу, что разрешил «Морскому сборнику» печатать статьи, резко критические по отношению к присоединению Приамурья и Муравьеву лично.

Николаю Николаевичу пришлось пустить в ход перед императором и генерал-адмиралом все свое красноречие, чтобы защитить Амур, но критику печатать не перестали йот переговоров с Китаем его отодвинули. Вернее сказать, «заморозили» сами переговоры до следующего года. В 1857-м намеревались послать дипломатическую миссию с функциями посольства с целью заключения договора. Послом, разумеется, должен был стать адмирал Путятин.

Решение это возмутило Николая Николаевича, который считал вопрос о разграничении своей прерогативой, поскольку положил на это немало сил и времени, но он смолчал, опершись на мнение главы русской православной миссии в Пекине архимандрита Палладия. Палладий писал, что поднимать в Пекине сейчас вопрос о разграничении абсолютно бесполезно: китайское правительство боится, что, уступив России Амур, оно даст повод другим государствам добиваться для себя каких-либо привилегий. Зная, как любят китайские чиновники откладывать в долгий ящик порою даже важнейшие дела, Муравьев нисколько не сомневался, что и путятинская миссия затянется на неопределенное время; причем он был убежден, что разграничением надо заниматься непосредственно на границе, а не в столицах, и что-то ему подсказывало, что это дело вернется к нему.

Однако сразу после коронации Александра II произошло событие, которое едва не погубило все замыслы и предположения. Не случайно князь Барятинский, узнав о своем производстве в генералы от инфантерии, напомнил императору о старшинстве Муравьева и князя Суворова. Генерал-лейтенанты не стерпели того, что их обошли чином, и, будучи оба генерал-губернаторами, подали в отставку. Князь Александр Аркадьевич, встретив Николая Николаевича в приемной императора, после приветствия сказал в своей обычной язвительной манере:

— Мы с вами стали жертвами нежной дружбы, Муравьев. Как поется у Бетховена: «За друга готов я пить воду, да жаль, что с воды меня рвет». Не знаю, как вы, а я чувствую себя оборванцем.

Суворова в высшем свете хорошо знали как человека, острого и злого на язык, поэтому, наверное, на его дерзость на обратили внимания, тем более что в отставку он не вышел.

А Николай Николаевич усмотрел в действии царя лишение доверия, которым очень дорожил. Он всегда считал и не раз писал в письмах родным братьям и Корсакову, что без доверия государя не видит смысла в своем генерал-губернаторстве.

— Дело не в чинах и орденах, как таковых, — говорил он в кругу близких людей, — но именно они свидетельствуют окружающим о том, что государь одобряет исполнение мною долга перед ним и Отечеством.

Свое заявление об отставке Николай Николаевич направил государю, но оно попало в руки великого князя, и тот уговорил генерала отказаться от пагубного для его положения намерения. Константин Николаевич был довольно наблюдательным человеком и, несмотря на свою молодость, успел изучить тонкости натуры Муравьева. А потому основным доводом убеждения избрал не тщеславие или честолюбие, не заботу о личном благополучии, а любовь генерала к Престолу и Отечеству. Должно быть, от отца своего, Николая Павловича, воспринял он как духовную опору стихотворение Гавриила Державина «Вельможа», а может быть, знал достоверно, что Муравьев весьма его чтит, но, исчерпав обычные аргументы, напомнил генералу бессмертные строки: