Станислав Федотов - Благовест с Амура

— Мне еще почти год под конвоем ходить…

— А мне — все полтора!

— Погодьте, погодьте, — остановил женский напор Савелий Маркелыч. — Ну-тка, парни, как на духу: что там за переселение?

— Дак мы тако полагаем, что на Амур переселение будет, — степенно пояснил Кузьма. — Понятно, не в энтом годе, но все едино — будет. И первыми, ясен день, казаки пойдут. Вот и надобно на месте оглядеться — куды потом плыть.

— Чтоб хозяйновать было хорошо да ладно, — вступил Гринька.

— А я во сне как-то видала, — вдруг сказала Татьяна, — как мы там жить будем. Усадьбы на берегу Амура красивые — с тесовыми воротами. Мы с Любаней у ворот стоим, а Гриня с Кузей от реки идут, в сапогах, кафтанах, сабли на боку. А мы к им навстречу как побежи-им. — Татьяна раскинула руки и глаза зажмурила. — Хорошо-о-о!

— Вот видишь! Хорошо! А вы зараз на нас — с рогачом! — заобижался Кузьма. — Хлюзди [44] Хлюздить — капризничать (местн.). вы!

— Какой рогач?! Какие хлюзди! — возмутилась Люба. — Вы ж ни слова не сказали, зачем на сплав записались.

— А мы кто — шептуры [45] Шептуры — мужья-изменщики (местн.). , чтобы от таких красавиц да дитенков бегать? — Кузьма оторвал от материного подола Аринку и Федюню, начал их тискать, те весело заверещали. — От этих яровных чушенят [46] Чушонок — поросенок (местн.). никуда не убежишь!

«Скорбутом болела треть экспедиции, и наш доктор Евгений Григорьевич Орлов прилагал все усилия, чтобы его одолеть. Благодаря ему и Божьей помощи значительной смертности не было. У маньчжуров мы покупали водку, просо и чай, у туземцев — свежую рыбу, а тунгусы, хоть и в малом количестве, продавали оленину, так что мы могли довольствовать больных свежей пищей. Все это имело благотворное влияние, и больные вскоре начали поправляться».

Геннадий Иванович пробежал глазами написанное и закрыл «судовой журнал». Задумался. Всего несколько строчек, а за каждой — своя, порой большая история. Он нередко перечитывал прежние записи, заново переживая отраженные в них события, глубоко проникаясь их значимостью в жизни экспедиции, тем самым словно набираясь сил на дальнейшие свои действия. И не переставал восхищаться и гордиться товарищами — Чихачевым, Бошняком, Орловым, Березиным, Ворониным и многими другими, и в голове его вызревало название будущей книги о плавании на «Байкале» и исследованиях Амура. Что-то вроде — «Подвиги русских офицеров на крайнем Востоке России в такие-то годы». Конечно, в книге будет рассказано не только об офицерах, а и о казаках, о тех же Семене Парфентьеве и Кире Белохвостове, без которых не обходится ни одна командировка по Приамурью, о матросах, о мастеровых с их женами и детьми…

Да, жены… героические женщины, иначе не скажешь. Все — начиная от Марии Решетниковой, жены плотника Семена, до Харитонии Михайловны Орловой, до Авдотьюшки и Катеньки. А вот дети… Как их назвать? Они не геройствуют, не совершают подвигов — они просто живут там, куда их привезли, или где на свет божий появились, как вон дети Орловых… Правда, тут, в Петровском зимовье, пока что родилась только Катя… Катюша-маленькая… Тюшенька…

Невельской горько вздохнул.

Вспомнились воспаленные, полные отчаяния глаза доктора, когда он пришел осмотреть полыхающую жаром восьмимесячную Катеньку. Девочка уже устала плакать и тихо поскуливала, как голодный щенок. Екатерина Ивановна, понуро опустив плечи, сидела подле нее.

— Геннадий Иванович, голубчик, надо что-то делать! Лазарет переполнен, два матроса уже умерли и вот ваша девочка…

— Что?! Умирает?! — вскрикнула жена, Катенька-старшая, ухватив Евгения Григорьевича за полу сюртука и заглядывая ему в лицо. Страшно вскрикнула, каким-то черным голосом, от которого по спине Невельского пробежала судорога.

Он шагнул от изголовья детской кроватки, где стоял, наверное, больше двух часов, хотя Екатерина Ивановна несколько раз пыталась его отправить заниматься неотложными экспедиционными делами. Но он был не в силах отойти, чувствуя, что связан с больным ребенком незримыми нитями, по которым еще может передавать Катеньке свою силу. А сейчас шагнул и обнял жену за опавшие плечи — она отпустила сюртук доктора, повернулась к мужу и беззвучно зарыдала, спрятав лицо на его животе.

Доктор отвел глаза, произнес глухо, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Надежда еще есть. Нужно материнское молоко…

— Вы же знаете: у Екатерины Ивановны нет молока, — с неприкрытой укоризной сказал Невельской.

Разумеется, доктор все знал. Молока у Екатерины Ивановны не было от постоянного недоедания: она наотрез отказывалась получать дополнительное питание, чтобы ничем не отличаться от остальных членов экспедиции. Исхудала до восковой бледности, от прежнего румянца не осталось и следа. Некогда сияющие глаза потускнели и стали еще больше. Обведенные черными кругами, они, казалось, занимали теперь половину лица. Сколько раз Геннадий Иванович рвал себе сердце покаянием, что не внял приказанию Муравьева не брать с собой жену: вот и расплата первого ребенка Катюша потеряла, не вынеся тягот дороги из Якутска в Охотск, второй умирает, не дожив и года…

Знал доктор и о том, что начальник экспедиции сделал все возможное в их условиях, отправив для добывания продуктов молодых членов экспедиции мичманов Петрова и Разградского с казаками, а также опытного приказчика Березина. Но вот чего он не мог знать, так это того, что мичманам было указано попутно с добыванием продуктов для Петровского зимовья восполнять пробелы в исследовании Приамгунского края и правого берега Нижнего Амура, имея в виду скорое занятие залива Де-Кастри и селения Кизи. Невельской даже в этих условиях думал не только о выживании экспедиции, но и о великом деле, взваленном на его плечи императором и Отечеством.

— Надо что-то делать! — повторил доктор Орлов, страдальчески сморщив лицо, заросшее клочковатой пегой бородой. — Нужна печенка, нужен рыбий жир…

— Со дня на день должен вернуться Александр Иванович Петров, — негромко сказал Геннадий Иванович, осторожно поглаживая спину прижавшейся к нему жены. — Я уверен, он привезет свежее мясо и рыбу. А пока поите больных пихтовым отваром. Не мне вас учить.

Евгений Григорьевич махнул рукой и пошел из комнаты, но тут хлопнула входная дверь, и в клубах морозного пара в общую кухню ворвался вестовой Андрей Смирнов.

— Ваше высокоблагородие, Геннадий Иваныч, — заорал он от порога, вглядываясь в комнаты Невельских, и тут же заткнулся, получив по лбу половником от кухарящей Авдотьюшки.

— Ты чего блажишь, полоумный? — прошипела она. — Тюшенька наша еле дышит, а ты базлаешь!

Со своей половины выглянула Харитония Михайловна, из-за ее широкой юбки с двух сторон вынырнули детские головки, но мать шлепнула их по макушкам, они исчезли, а Орлова присоединилась к Авдотьюшке.