Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Иногда Зарнициной кажется, что она надоела Задонову, что пора заканчивать этот затянувшийся роман, что в таком возрасте случается влюбленность, но ни в коем случае не любовь. Из опыта других женщин Зарницина знала, что в ее возрасте пытаться построить свою жизнь на отношениях с тем или иным мужчиной — получится одно горе, унижения, уколы совести. Чтобы избежать всего этого, ей остается научиться быть всегда одной, ни на кого не рассчитывая. Но проходила неделя, другая, тоска по Алексею становилась нестерпимой, она не выдерживала своего одиночества, снимала телефонную трубку, называла телефонистке заветный номер. И на какое-то время былое возвращалось. Надолго ли?

Зарницина задержалась в маленькой гостиной, где собрались в основном женщины. Их развлекал артист театра оперетты Марк Руфимович, рослый, но похожий сзади на мужеподобную бабу: с широким задом, толстыми ляжками, с жирными покатыми плечами и длинными волосами, усыпанными перхотью, про которого поговаривали, что он весьма неравнодушен к молодым женоподобным же мужчинам.

Зарницина присела на диван рядом с Марией Кузьминой, известной артисткой, третьей женой Льва Абрамовича Томского, ответственного сотрудника Наркомпрода, женщиной вызывающе красивой, бездарной и глупой, однако считающейся в своем театре примадонной.

Кузьмина, бесцеремонно оглядев Зарницину глазами модной портнихи, улыбнулась томной улыбкой и перевела свой снисходительный взгляд на Руфимовича.

А тот в это время читал сцену из Фауста, меняя голоса, так что слушатели узнавали в них известных артистов и даже некоторых политических деятелей. При этом делал в тексте такие купюры и подставки, что рассуждения доктора Фауста о сущности человека и существующего мирового порядка обретали явно эротический и гомосексуалистский уклон, и так кривлялся и принимал такие позы, что не оставалось никакого сомнения в смысле произносимых им слов.

Женщины смеялись, но не слишком естественно, с заметным испугом поглядывая друг на друга и на дверь в прихожую, в которой время от времени появлялись новые гости.

— Довольно смело, — негромко произнесла Кузьмина ленивым голосом избалованной звезды, слегка склонив красивую головку в золотом венце волос к Зарнициной. — Но безвкусно и однообразно. Можно подумать, что ваши мужчины (она подчеркнула слово "ваши" и сделала короткую паузу) ничем не интересуются, кроме эротики. Мой тоже только об этом и говорит. И не вынимает рук из кармана. Видно, обрезание действует на них соответствующим образом. Если бы и в постели они были такими же красноречивыми… Вы не находите? — И тут же, не дождавшись ответа, спросила: — А ваш Задонов будет? — и вновь окинула Зарницину оценивающим взглядом портнихи.

Ирэна Яковлевна подняла на нее свои большие темные глаза, улыбнулась той улыбкой, какой взрослые улыбаются детской бестактности и шалости, и ничего не ответила.

Кузьмина нисколько не смутилась.

— В последнее время ваш Алексей пошел в гору, о нем только и говорят, — сообщила она, как о новости, ставшей только что известной. — Его приглашают нарасхват. Да только он не всех удостаивает своим посещением, и если уж заявится сюда, то, разумеется, не ради юбиляра. — Глянула многозначительно и без всякого перехода, будто спеша выложить все, что знала: — Я слышала: жена у него заболела. И очень серьезно: рак матки. Поговаривают: бедняжке немного осталось. Жаль Задонова: из истинно русских писателей и журналистов он нравится мне более других. Не дай бог — сопьется… — Тут Кузьмина встрепенулась, подалась вперед, воскликнула: — А вот и он сам — легок на помине! — И выгнулась изнеженной кошкой, будто ради нее сюда и пожаловал Алексей Задонов.

Внутри у Зарнициной все обомлело. Зная, что Кузьмина не спускает с нее глаз, она медленно и, как ей представлялось, равнодушно посмотрела в сторону двери.

И точно: там, в прихожей, стоял Алексей Задонов, видна была его широкая спина, да и та не полностью (но она узнала бы его и по тени!). Спина шевелилась, освобождаясь от пальто, и в то же время там шевелились, то и дело закрывая Задонова, еще какие-то спины, белые воротнички, черные галстуки и совершенно бесцветные лица, мельтешило широко улыбающееся лицо Коперина.

О том, что у Задонова больна жена, Ирэна Яковлевна знала, но что у нее рак, слышала впервые, и в душе ее вдруг проклюнулся слабенький росточек надежды на то, что их двойная жизнь с Алексеем кончится и кончится самым благоприятным образом. При этом жена Задонова представлялась ей существом темным, бесполезным, ненужным даже самому Задонову, мешающим их счастью.

Конечно, нехорошо так думать о человеке, о женщине, матери двоих детей, но Зарницина с некоторых пор совершенно не вольна в своих мыслях, когда ими овладевает ее возлюбленный.

Забыв обо всем на свете, она хотела уже подняться и пойти туда, навстречу Алексею (в конце концов, она вовсе не обязана сидеть на этом диване, как приклеенная, и слушать всякий вздор), и уже сделала усилие, напрягшись спиной и животом, как вдруг что-то незнаемое толкнулось у нее внутри.

Зарницина замерла и медленно откинулась на спинку дивана, недоверчиво прислушиваясь к самой себе. Вот будто бы еще раз. И еще. Но так тихо, едва уловимо.

Может, ей это кажется? Может, это самовнушение? По срокам вроде бы еще рановато. Но она знала, что не кажется и не самовнушение.

Не слыша болтовни Кузьминой и захлебывающегося голоса Руфимовича, она полностью отдалась неожиданным и незнакомым ощущениям, возникавшим в ней где-то внизу, во мраке ее утробы: там, знала она, разрастается новая жизнь, посеянная их с Алексеем почти невозможной страстью, и токи этой новой жизни поднимаются вверх, кружа голову, заставляя сердце биться сильнее.

"Пожалуй, я не буду делать аборт, — с облегчением, как о почти решенном, подумала она. — В конце концов, я — женщина, а женщина должна рожать. Да и как это — прожить жизнь и не испытать всего, что тебе отпущено природой? Глупо".

Подумав так, Зарницина обрела… не то чтобы успокоение, но некоторое чувство уверенности и даже защищенности от окружающего мира. Она вскинула голову, обвела комнату и толпящихся в ней людей удивленными глазами, будто видела все это впервые, — и увиденное показалось ей мелким и ничтожным.

"Никто не знает, что я тут не одна, что нас двое. И Алеша не знает. И пусть пока не знает. Пока…"

В это время во всех углах огромной квартиры зашумело, задвигалось, послышались голоса, приглашающие к столу.

Руфимович прервал свой бесконечный монолог, плотоядно потер ладони, как бы продолжая игру, и, расшаркиваясь и вертясь, голосом юбиляра стал приглашать женщин в столовую.

— Успокойтесь, Марк, — произнесла Зарницина устало, последней поднимаясь с дивана. — Видите — антракт? Оставьте себя на потом.