Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Пока пили, ели, возглашали тосты, все поневоле смотрели в ту сторону, где сидел Коперин, а рядом с ним — тихий и незаметный, изрядно поседевший Лев Борисович Каменев, только что вернувшийся из командировки в Берлин, так что Зарницина спокойно рассматривала издалека Алексея Петровича, его монументальный профиль, пытаясь отыскать в нем что-то новое, что не могло не появиться за минувший месяц и что как-то обязательно должно быть связано с ее теперешним состоянием. Но, кроме того, что она уже подметила при первом на него взгляде, в его облике ничего нового не появилось. Разве что был он необычно сосредоточен и почти не смотрел по сторонам.

Раза два их взгляды, между тем, встречались, и Ирэна Яковлевна точно знала, что он отыскивал глазами только ее одну, но, встретившись с ее взглядом, его скользил дальше, делал некий круг и снова упирался в тарелку. Задонов явно чувствовал себя не на месте и тяготился этим.

Ирэна Яковлевна ревновала Алексея Петровича постоянно, хотя и сознавала, что не имеет на это ни малейшего права. Началось это у нее еще в Березниках, когда она, стоя у замерзшего окна в своем гостиничном номере и не видя ничего, кроме белой мглы нарождающегося утра, представляла, как Задонов, совершенно одинокий, садится в поезд, представляла, что делает он в ту или иную минуту, и с трудом удерживалась от того, чтобы не кинуться на станцию.

Ревновала она его и сейчас… к больной жене, о которой он наверняка думает в эти минуты, к соседям и соседкам по столу, даже к Марии Кузьминой, сидящей напротив и нагло пялящей свои коровьи глаза на Алексея Петровича. Но ревность Ирэны Яковлевны была бездеятельной, она лишь окутывала душу щемящей тоской, как бы предрекая ей вечное ожидание и вечную скорбь, отнимая у нее силы и желание бороться за свое счастье.

Ревность ее была ревностью то едва теплящейся, то разгорающейся надежды, в которой она находила утешение, часто повторяя самой себе: "Все проходит. И любовь тоже. Остаются воспоминания. Воспоминания о прошлом свидании, поцелуях, ласках… И разве так уж важно, об одном свидании, или о десяти? Даже тысяча свиданий не насытят нашу страсть, а бесконечное свиданье невозможно… То есть оно возможно, но как продолжение нас самих. — И на этот раз добавила, как само собой разумеющееся: — Во мне уже есть это продолжение, следовательно, я могу считать себя счастливой…"

Вино Зарницина только пригубливала, острых блюд избегала: теперь она была не одна и, откусывая кусочек то того, то другого, мысленно спрашивала у существа, живущего в ней, нравится ли ему это или нет, и ей казалось, что она каким-то образом улавливает его ответ.

Горчичный соус ему не понравился, рыба под маринадом тоже, а вот заливного судака он принял без возражений, и она съела целых две порции.

За общением с ним она на какое-то время потеряла из виду даже Задонова и очнулась только тогда, когда в обширной столовой вдруг стало так тихо, что она услыхала биение своего сердца.

Зарницина подняла голову и оглянулась: все присутствующие, замерев и держа в руках наполненные рюмки и бокалы, повернули головы в сторону юбиляра. Там, в той стороне, стоял Алексей Задонов и готовился произнести тост.

Зарницина обмерла. Ей показалось, что сейчас непременно что-то случится. Она даже была уверена в этом. Инстинктивным движением прикрыв одной рукой живот, точно защищая его от опасности, она превратилась в слух, мысленно умоляя Алешу… Алешеньку быть осторожным и осмотрительным в выборе слов.

Обретя какую-то невероятную остроту зрения, она увидела внимательно щурившиеся глаза, устремленные на ее возлюбленного, презрительно поджатые губы и рты, искривленные ироническими усмешками.

"Алешенька, ради бога, не надо!" — взмолилась Ирэна Яковлевна, представляя, как эти глаза будут сиять радостью и удовлетворением, а языки выражать лицемерное сочувствие и сожаление, если Задонов сейчас сорвется.

И Алексей Петрович, будто услыхав ее молитву, исподлобья бросил взгляд в ее сторону и гордо вскинул свою красивую голову — голову русского барина. И заговорил.

Нет, он не сказал ничего такого, что можно было бы истолковать вкривь и вкось, ничего такого, что пошло бы ему во вред. Он всего-навсего поздравил юбиляра от имени и по поручению главного редактора газеты "Гудок" и пожелал Коперину дожить до коммунизма и вкусить его благотворных плодов; при этом говорил довольно сухим, официальным голосом, и Зарницина тот час же догадалась, что Задонов не своей волей оказался в этой квартире, что его делегировал для поздравления главный редактор "Гудка", человек, обладающий очень тонким политическим нюхом, и делегировал именно Задонова, зная, что это может поднять престиж первого пера газеты как в глазах самого юбиляра, так и в окружении этого влиятельного человека, следовательно, и престиж самого главного редактора.

К поздравлению и пожеланию, произнесенных Алексеем Петровичем, можно было бы при желании и придраться: над этим обильным и изысканным столом уже как бы витал призрак коммунизма, в то время как по всей стране… особенно на Украине, в Поволжье и на Дону, все еще не затихли отголоски пронесшегося над ними народного горя… Но все увидели в произнесенных словах лишь хорошо выдержанную политическую оценку момента, полностью совпадающую с официальной точкой зрения, а до всей остальной страны им не было дела, и облегченно засмеялись, похлопали в ладоши и выпили: лояльное отношение писателя и журналиста Задонова к властей предержащим и юбиляру делали и остальных такими же и не требовали от каждого лишних доказательств.

И Зарницина, забывшись, отпила два хороших глотка, но тут же спохватилась (ему это не понравилось) и поставила бокал на стол.

А Задонов, осушив свой бокал, что-то сказал юбиляру, наклонившись к нему, и тот, поднявшись, разочарованно развел руками, и они оба вышли из-за стола и направились в прихожую.

Ирэна Яковлевна поняла, что Алексей Петрович уходит, уходит к своей жене, и им опять не увидеться бог знает сколько.

В это время Он снова напомнил о себе, толкнувшись в правый бок, вызвав ее непроизвольную улыбку: она теперь не одна, ее теперь двое.

Весь вечер Руфимович топтался возле Зарницыной, острил, рассказывал анекдоты, но однажды, вдруг став необыкновенно серьезным, второй раз напомнил ей о Вернивицком, арестованном в декабре прошлого года, и произнес тоном, каким не позволял себе никогда говорить с нею, — тоном человека, имеющего над нею власть:

— Нам, голубушка, надо теперь держаться вместе, как никогда: иначе съедят. А вы, дорогуша, ведете себя слишком беспечно и неосмотрительно. Между тем, да будет вам известно, Задонов — тайный агент ОГПУ, и все, что вы выбалтываете ему в порывах страсти, становится известно на Лубянке.