Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— О, мой ангел Ирэн! Уверяю вас, что меня хватит не только на потом, но и на послепотомство! — и заквохтал курицей, протягивая к ней руку, но она, не приняв его руки, надменно повела плечами и быстрым шагом пошла в столовую, не чувствуя пола под ногами, не слыша голосов, почти не дыша, с трепетом и страхом ожидая первого взгляда Задонова, забыв, что последнее их расставание было прохладным и натянутым.

Когда Зарницина появилась в дверях столовой в сопровождении прилипчивого Руфимовича, она неожиданно увидела Задонова в нескольких шагах от себя и остановилась, точно наткнулась на непреодолимое препятствие.

Алексей стоял у стола боком к ней, тяжело опершись одной рукой о спинку стула, и слушал Давида Гиля, режиссера одного из театров, слушал, чуть наклонив лобастую голову, и непонятно было, интересно ему то, что говорит Гиль, или нет.

Зарницина тут же разглядела и усталость на лице Алексея, и темные круги под глазами, и сердце ее сжалось от жалости к любимому человеку. Она заметила, что он давно не был у парикмахера, хотя его вольно отросшие густые каштановые волосы, слегка вьющиеся на концах, делали его голову еще более монументальной.

Зарницина как остановилась в дверях, так и замерла там, не отрывая взгляда от Задонова, снова забыв обо всем на свете, в том числе и об окружающих ее людях.

Ее отвлек Руфимович:

— Ирэн, вы слыхали, что жена Вернивицкого Анатолия Пантилеймоновича, арестованного месяц назад, отказалась от своего мужа, как от врага народа, разослав об этом заявление во все газеты? Не слыхали?

Зарницина очнулась, посмотрела на артиста непонимающими глазами.

— Простите, Марк, я не расслышала.

— Вы слишком пристально рассматриваете одного человека, — приглушив голос, произнес Руфимович зачем-то гнусаво, при этом вертя двумя пальцами свой толстый нос. — На вас обращают внимание… А он не стоит того, чтобы его так рассматривать. Он не стоит даже одного вашего взгляда, — добавил он с нескрываемой ненавистью, испугавшей Ирэну Яковлевну, и тут же, всхрапнув, продекламировал громко и торжественно-шутовски:

В разных местах засмеялись и задвигали стульями. Забегал распорядитель, усаживая гостей по каким-то ему одному известным правилам.

Задонов, отвлеченный голосом Руфимовича, скосил в его сторону глаза и… увидел Ирэн. На лице его, медленно сменяясь, отразилась целая гамма противоречивых чувств: удивление, растерянность, досада, радость и снова досада, только непонятно, на кого она была направлена: на режиссера Гиля, на Руфимовича или на нее, Зарницину.

Тогда, слегка отстранив Руфимовича, она подошла к Задонову и, не замечая Гиля, воскликнула вполне беспечно:

— А, товарищ Задонов? Вот не ожидала увидеть вас здесь! — и протянула ему руку. — Говорят, в последнее время вы ужасно зазнались, забываете старых друзей.

Гиль, поморгав подслеповатыми глазами, отошел в сторону, пообещав продолжить разговор позже.

Задонов слегка пожал протянутую руку и тут же отпустил, неопределенно передернул плечами и растерянно улыбнулся: он всегда терялся, когда на него шли буром, и Зарницина часто этим пользовалась.

Но она тут же сменила тон:

— Я слыхала, что ваша жена приболела… Поверьте, Алексей Петрович, я вам искренне сочувствую.

Произнося сочувственные слова, она знала наверняка, что голос ее и выражение лица не вяжутся с этими словами, но поделать с собой ничего не могла: в ней самой что-то переменилось буквально несколько минут назад, когда она расслышала в себе странные позывы новой жизни, захлестнувшие все ее существо безудержным оптимизмом. Еще слава богу, что Задонов слишком поглощен собой, чтобы обращать внимание на интонацию ее голоса и выражение лица; он и сам, похоже, больше прислушивается к себе, будто и в нем что-то постоянно зарождается, зреет и отмирает.

На них смотрели, к их разговору прислушивались.

— Да-да! — не сразу подтвердил Задонов сказанное и нахмурился. — Позавчера Маше сделали операцию. Оказалось, что опухоль не злокачественная… К счастью, — поспешно добавил он, как бы пресекая всякие попытки придать этому событию какое-то другое значение, и пытливо глянул на Зарницину. — Ну, вот… вроде все обошлось, хотя, конечно, сейчас еще рано говорить определенно… Однако… будем надеяться… Я надеюсь… — И улыбнулся какой-то жалкой, незнакомой улыбкой.

Ирэна Яковлевна, удержав судорожный вздох жалости к нему, с удовлетворением отметила между тем, что не испытала при этом сообщении ни малейшего разочарования. Она слегка дотронулась до его руки, произнесла на этот раз вполне искренне и серьезно:

— Я очень рада за вас, Алексей Петрович. Я так переживала… — И сама поверила, что эти ее слова — правда.

— Спасибо, Ирэна… Яковлевна. Я всегда ценил вашу доброту и участие, — произнес Алексей Петрович, выдвинул из-под стола стул и предложил ей сесть.

Он и сам было собрался сесть с ней рядом, но к нему подлетел распорядитель и увел его к тому концу стола, где уже восседал сияющий юбиляр, над которым висел большой портрет Сталина, раскуривающего трубку, и Зарницина с облегчением вздохнула: она боялась, что близкое соседство с Задоновым заставит ее снова забыться и повести себя неосмотрительно.

К ней подсадили Марка Руфимовича — с правой стороны, и редактора какого-то журнала — с левой. Руфимович беспрерывно что-то болтал, и казалось, что язык его существует и действует отдельно от своего хозяина; а редактор искоса поглядывал на Ирэну Яковлевну и старался предупредить каждое ее желание.

Первый тост, уже по традиции, установившейся где-то года два назад, был произнесен самим юбиляром — и это был тост за здоровье великого и мудрого товарища Сталина, который ведет партию и страну по истинно ленинскому пути. Тост сопровождался громкими и восторженными возгласами и шумными рукоплесканиями. Глаза сияли, лучились, лица озарялись улыбками.

Зарницина, наблюдая за другими, вдруг почувствовала, что и сама находится под властью общего настроения, нашла глазами Алексея Петровича — он тоже стоял и хлопал в ладоши, но лицо было задумчивым, отрешенным.

"Неужели он так глубоко переживает болезнь своей жены?" — промелькнуло в мозгу Ирэны Яковлевны, и она невольно опустила руки.

Впрочем, аплодисменты быстро пошли на убыль, стерлись улыбки и сияние глаз.

Потом зазвучали обычные тосты, развязались языки, ослабились галстуки, громче зазвенели ножи и вилки, бокалы и рюмки, за спиной пирующих бесшумно сновали предупредительные и, в то же время, подчеркнуто равнодушные официанты.

Зарницина знала, что все они состоят на службе в ГПУ.