Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Тебе-то откуда знать?

— Слыхала.

— Слыха-ала она!.. А того не понимаешь, что цветы дарить или там конфеты — буржуазный пережиток. Раз равноправие, так оно должно быть во всем. И в цветах тоже, и в конфетах. Чтобы не оскорблять, как говорится, личность трудящегося человека. А то получается как бы калым, как у татар, или купля-продажа, как у купцов в старые времена. Я вон на прошлой неделе пьесу Островского "Гроза" видел. Вот там как раз про это.

— Здрасти! — воскликнула Зинаида, и в комнате свиданий стало на минуту тихо: все свидающиеся уставились на нее с испугом и любопытством. Зинаида поморщилась, тряхнула гордой головой, снова перешла на полушепот: — Это что ж получается, Ванечка мой миленький? А получается, что мы, бабы, тебе цветы да конфеты дарить обязаны? Так, что ли? Для равноправия твоего? Так ты бы Маню-то сводил бы в театр-то, чтобы и она прониклась, так сказать, твоим равноправием. И мне рассказала. А то мы, дурры деревенские, живем и понятия не имеем об этом равноправии, о своих перед мужиками обязанностях…

— Я не говорю, что обязаны. Но я тоже не обязан.

— Вот то-то и оно, что выгодно вам, мужикам, такое положение. А вот я встречалась с одним художником, так он мне цветы дарил. И конфеты тоже. Даже картину подарил. Вот. И в кино водил, и в театр. И на выставки. Сразу видно: человек образованный, знает, чем можно привлечь к себе порядочную девицу. А тоже, между прочим, пролетарского происхождения.

— Чего ж ты замуж за него не пошла?

— Не пошла и не пошла. Не твоего ума дело, Ванечка.

Зинаида поднялась с дивана, стройная, высокая, оглядела комнату, презрительно повела красивой головой, произнесла нараспев:

— Ладно, Ванечка, пойду я. Стирка у меня. Что Мане-то передать?

— Пусть выйдет на пару слов. Я подожду.

— Больно ты, Ванечка, правильный какой-то. Скучно с тобой. Ей-богу. — И пошла к двери, покачивая бедрами, высоко неся белокурую голову.

Иван посмотрел вслед, тяжело поднялся, вышел в коридор, закурил. На сердце у него скребли кошки, в голове зрели тяжелые и трудные мысли. Он понимал, что мысли эти не хороши, но, видя, как Мария все дальше и дальше отдаляется от него после встречи Нового года, все меньше препятствовал этим мыслям, еще неясным и мутным, всплывать на поверхность своего сознания, не мешал им постепенно оформляться в желание что-то предпринять, как-то защитить себя от соперника.

Иван еще не успел докурить папиросу, как к нему неслышно подошла Мария, остановилась сзади, тихо произнесла:

— Здравствуй, Вань.

Иван даже вздрогнул от неожиданности: так захватили его трудные мысли о себе самом. Однако он не сразу повернулся к девушке лицом, а лишь после того, как несколько раз жадно затянулся дымом папиросы, бросил окурок в урну и выпустил дым из ноздрей и рта.

— Здравствуй, Мань, — голос был хриплым, Иван прокашлялся, не зная, что говорить дальше.

Мария стояла молча, потупив черную головку, теребила в руках платочек и обреченно ждала его слов. Однако Иван видел, что какие бы слова он ей сейчас ни сказал, они ничего не изменят, что ей и не нужны его слова. И он ей не нужен тоже. Но уже все видя и понимая, Иван сдаваться не хотел, мысли, которые тяжело вызревали в его голове да так еще и не оформились во что-то определенное, эти мысли требовали выхода — сейчас, немедленно, требовали действия, на котором бы они и дозрели.

И он заговорил:

— Мань, ты… это… ты не думай, что я так, что вроде как баловство. Нет, я серьезно. А Васька Мануйлов — ты ж ему не нужна… Ваське-то. Он, дурак, в инженера метит, а у самого отец против советской власти был, мельницей владел. Кулак получается по всем статьям. Опять же, в тюрьме сидел.

— У нас тоже мельница была, — тихо возразила Мария, отворачивая головку в сторону. — И тятька тоже в тюрьме сидел.

Иван растерянно смотрел на светлый пробор в черных волосах девушки: признание Марии было для него полной неожиданностью.

— Как то есть мельница? В каком смысле?

— Ну-у, водяная такая… — Мария искоса глянула на Ивана, и он ясно увидел отчужденность и даже враждебность в ее взгляде, которых не было минуту назад, и догадался, что сказал что-то не то, но остановиться уже не мог:

— Ну и что, что мельница! — воскликнул он. — Ты же в институт не собираешься! На рабфак не собираешься! Мало ли чего у кого было! — гнал Иван дальше, уже не слишком заботясь о последовательности своих слов, лишь бы не молчать, лишь бы как-нибудь избыть из глаз Марии возникшие в черных зрачках отчужденность и враждебность. — Его, Ваську-то, и в комсомол из-за этого не приняли, из-за отца то есть, когда он на Путиловском работал еще! И с рабфака выгнали! Проведали об его кулацкой подноготной, ну и… У него и фамилия не настоящая, а настоящая у него Мануйлович, и сам он из жидов. Да. Это у нас, на Металлическом, о нем еще не знают, думают, что он сознательный и бедняцкого происхождения! А как узнают, так и попрут с рабфака-то. Это уж как пить дать — попрут. Что касается твоего происхождения, так мне все равно, кем был твой отец! Я тоже в инженера не собираюсь. Мы и без этого проживем, без образования. Ты только выходи за меня замуж. Вот.

Иван замолчал, тяжело дыша точно после долгого бега, пытаясь поймать ускользающий взгляд Марии. А она упорно смотрела в сторону, продолжая комкать платочек смуглыми пальцами, и уже во всей ее позе проглядывали отчужденность и враждебность, говорящие больше всяких слов.

— Зря ты, Мань, со мной так, — произнес Иван упавшим голосом, но еще на что-то надеясь. — Все равно Васьки тебе не видать: засудят его за сокрытие фактов своей прошлой жизни — и в Сибирь. Сейчас это запросто.

— Ты, что ли, расскажешь? — глянули на Ивана два черных ненавидящих глаза.

— А хоть бы и я? — с вызовом бросил Иван. — Мы социализм, это самое, строим, а такие, как Васька и жиды всякие из троцкистов, поперек рабочего дела стоят… Так что ты имей это в виду. Я давно хотел в партком пойти, чтобы вывести его на чистую воду, да все тебя, дуру, жалко было, — врал Иван с отчаянием и злостью. — А теперь что ж… Теперь — сама виновата… Я еще, конечно, подожду, но если ты не изменишь своего мнения относительно моего к тебе отношения, то я… Мне, сама понимаешь, терять нечего, — закончил Иван решительно, и его скуластое, курносое лицо даже побелело от такой решительности и злости.

— Ты… ты… — Мария смотрела на Ивана широко раскрытыми глазами, лицо ее тоже побелело, а из глаз вдруг брызнули слезы. Она поднесла скомканный платочек обеими руками ко рту, будто удерживая готовый сорваться крик, качнулась, попятилась, повернулась и кинулась бежать по коридору.

Вот она свернула за угол, мелькнул подол синей юбки…

Тяжелая рука легла Ивану на плечо.

— Ты чего это, паря?