Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Завтра же подам, — произнес сквозь зубы.

— Ась? Чо сказал-то? — спросил у него старик-рыболов, сдвигая на бок шапку-ушанку и освобождая заросшее седым волосом ухо.

— Ничего, дед. Тебя это не касается.

— А-а, оно конечное дело. Жизня — она такая: сегодня не касается, а завтрева, как бог возжелает.

— Нету бога, дед! Отменили бога, — зло ответил Иван, бросил в воду окурок и зашагал к остановке трамвая.

Весь вечер Иван старательно писал и переписывал письмо, в котором рассказывал, кто такой есть в действительности Васька Мануйлов и как он враждебно относится к советской власти. Будь у Ивана побольше воображения, он бы напридумывал черт знает чего, но воображения бог ему не дал, поэтому Иван использовал в письме лишь те немногие факты из жизни Мануйлова, которые тот сам же ему и сообщил в первые же дни пребывания на ивановой жилплощади, когда они делились друг с другом самым сокровенным, не думая о последствиях. Из того, что Иван узнал, шубы не сошьешь, тем более что Василий и не скрывал своего прошлого. Получалось не слишком убедительно, то есть могли и не арестовать.

Сколько Иван ни переписывал свое послание, а гуще не выходило. Где-то ближе к полуночи его осенила, как ему показалось, блестящая идея — давать принципиальную пролетарскую оценку каждому Васькиному слову и жизненному факту. В результате послание увеличилось с двух до пяти тетрадных страниц, что тоже должно иметь решительное значение. По Ивановым оценкам выходило, что Васька есть самая настоящая затаившаяся контра, которую непременно надо засадить в тюрьму, иначе он такого может наворотить, особенно если выбьется в инженера, что о-ё-ёй.

Переписав послание в трех экземплярах и каждый вложив в отдельный конверт, Иван лишь под утро закончил свой нелегкий труд и, не раздеваясь, тут же и уснул поверх одеяла.

Ему снилось, будто Ваську со связанными руками ведут на площадь Урицкого, где к Александрийской колонне приделана виселица, а на той виселице почему-то две петли. Кругом толпится народ, играет музыка, Ваську ставят на табуретку, надевают ему на шею петлю, а Васька все оглядывается и чего-то ждет. Главное и удивительное — по горбоносой роже его не заметно, что ему страшно, будто все это понарошку.

И тут взгляд Васькиных глаз отыскивает в толпе Ивана. Иван пытается спрятаться за спины, но вокруг все начинают тоже пялиться на него, расступаться и показывать пальцем. Иван попытался выскочить из круга и снова затеряться в толпе, но ноги почему-то не шли, будто подошвы приколотили к брусчатке крепкими гвоздями.

Вдруг сзади к нему подскочили, вывернули руки и, под свист и улюлюканье, поволокли на ту же виселицу, а рядом, откуда ни возьмись, бежит Мария и кричит, что она тоже дочь мельника-кулака и пусть ее повесят рядом с Васькой.

И так долго во сне все это тянулось, так громко кричала Мария и всякие люди, что Иван начал глохнуть. Но вот его подняли на табурет, и сам же Васька, с петлей на шее, широко разевая рот, надел на Ивана петлю, потому что руки у Васьки оказались почему-то развязанными. Иван вдруг почувствовал удушье и… проснулся.

Дышать действительно было тяжело: он спал на спине, неловко вывернув голову, видать, сильно храпел, отчего во рту пересохло, горло тоже драло от сухости.

Иван сел, налил из графина полный стакан кипяченой воды, выпил залпом, закурил.

Ходики на стене показывали половину шестого. Выходит, не сон его разбудил, а привычка просыпаться в одно и то же время. Теперь побриться, умыться, похлебать чаю и на работу. Все это Иван проделал автоматически, без единой мысли и желания. Внутри у него было пусто, как на пожарище, и только где-то под пеплом саднил дотлевающий уголек.

На проходной Иван неожиданно столкнулся с Василием Мануйловым.

— Привет, Иван! — воскликнул Василий и хлопнул его по плечу. — Я слыхал, ты на заводских соревнованиях занял первое место. Поздравляю! Молодец! Мне, что ли, спортом заняться? А? — говорил Василий, весело похохатывая, не замечая мрачного вида бывшего приятеля.

— Займись, если делать нечего, — холодно посоветовал Иван. И вдруг ни с того ни с сего ляпнул: — Вчера видел Марию Ершову. Сохнет она по тебе.

— Чего? — Васька даже остановился от неожиданности. — Какая такая Мария? А-аа! Вспомнил! Сохнет, говоришь? По мне? Вот чудачка! Она, что, сама тебе сказала?

— Нет, зачем же? Я и сам не слепой.

— А-ааа…

— Послушай, Вась! — схватил Иван Василия за руку и заговорил просительно, униженно заглядывая в его серые с зеленцой глаза: — Скажи ей, Мане то есть, что она тебе — до фонаря, скажи, что не любишь ее… Ну и все такое. Очень тебя прошу. А то, получается, что ты и сам не гам, и другим не дам. Не по-человечески это.

— Как я ей скажу, чудак? — опешил Василий. — Вот так вот пойти и сказать? — Посмотрел растерянно вверх, на высокую кирпичную трубу, из которой вдруг вырвался пар — и упал вниз, разрастаясь и ширясь, сиплый гудок. — Как это — пойти? А вдруг ты это все выдумываешь? Показалось — бывает ведь. Я приду, а она — здрасте вам! Нет, ты — чудак. Ей-богу, чудак! — засмеялся Василий облегченно.

— Зря ты так, — тихо произнес Иван побелевшими губами. И повторил с угрозой: — Зря ты так, Вася.

— Ну, зря не зря, а только глупость это. Если ты на нее имеешь виды, так и добивайся: я тебе не помеха. Что я, сводня, что ли? Вот выдумал! Да и некогда мне: сессия на носу.

Иван проглотил слюну, ощупал конверты в боковом кармане пиджака. Хрипло выдавил:

— Значит, не пойдешь?

— Конечно, нет! — воскликнул Василий. — Мало ли кто по мне сохнет, и я всех должен уговаривать?

— Смотри, Мануйлович, — пригрозил Иван, теряя голову. — Как бы тебе это боком ни вышло. В жизни оно всякое бывает…

— Ты — мне… — Глаза у Василия сузились, горбинка носа побелела, он шагнул к Ивану, но тот попятился, махнул рукой, повернулся и пошел к своему цеху.

— Придурок, — кинул вслед Василий, но не столько Ивану, сколько чтобы выплеснуть вспыхнувшую злость.

— Кого это ты так? — спросил у него знакомый формовщик, проходя мимо.

— Самого себя, — отшутился Василий и пошагал в свою сторону.

В обеденный перерыв, быстро съев в столовке тарелку щей, котлету с пшенкой и выпив компот, Иван решительно направился в административный корпус. После разговора с Василием Мануйловым он уже не испытывал ни малейших сомнений в своей правоте. Первый конверт, дождавшись, когда в коридоре никого не будет, опустил в ящик, висящий возле двери, за которой сидел заводской партийный организатор. На ящике было написано печатными буквами: "Для писем, заявок, предложений и пожеланий трудящихся масс".

Второй конверт сунул в щель, прорезанную в двери редакции газеты "Красный металлист", а третий конверт еще утром по пути на завод бросил в почтовый ящик, написав на нем всем ленинградцам известный адрес: улица Гороховая, 2, по которому располагалось ОГПУ.