Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Иоахим Моисеевич сунул в глаз лупу, включил настольную лампу аж с тремя рефлекторами, направленными в одну точку, и принялся вертеть перстень в пальцах и так и этак, что-то бубня при этом себе под нос.

Женщина наблюдала за ним со страхом, лицо ее дергалось все чаще и чаще, а рука с костлявыми длинными пальцами трепетала на весу в том же положении, в каком из нее упорхнул блистательный и сиятельный перстень.

— Вы имеете желание передать эту вещь безвозмездно в пользу социалистического строительства? — спросил Катцель, роняя из глаза лупу в золотой оправе.

— Нет-нет! — затрясла головой нервная женщина. — То есть как? Я же вам сказала: мне оч-чень нужны деньги. Оч-чень.

— Я помню. Да. Я помню-помню-помню! — затараторил Катцель. — Но откуда у вас эта вещица, мадам?

— Нас-следс-ство… — прошептала нервная женщина. Казалось, что она вот-вот упадет в обморок.

— Бывает, бывает, — тараторил Катцель. — Но в государстве рабочих и крестьян все принадлежит, так сказать, а вы утаили, в то время как рабочие и крестьяне… Я не могу вам дать ожидаемой суммы.

— Как? Я же вам говорила… А мне рекомендовали вас как… — всхлипывала нервная женщина. Но потом отерла нос рукавом и спросила почти спокойно, если не считать дрожащей руки, все еще недоумевающей по поводу утраты: — Сколько?

— Тысяча.

— Всего?

— Полторы. Больше не могу. Нельзя. С меня спросят. А они… — Катцель воздел очи горе, — очень умеют спрашивать. Вам и не снилось.

— Хорошо, — прошептала женщина. И добавила без особой надежды: — Две.

— Пусть будет две. Исключительно из жалости к вашему бедственному положению. Да. — И себе за спину: — Мара, выпиши безвозмездку!

Из мрака выплыла мешковатая фигура Абрама Тюхановича. Он склонился к кудлатой голове Катцеля, что-то прошептал ему на ухо.

Катцель кивнул. И посмотрел в сторону величественного истукана в углу напротив.

— Э-эээ… Гражданин! — произнес он сладким голосом, каким, может быть, когда-то признавался в любви. — Вам придется маленько обождать: у эксперта имеются уже сомнения…

— Уже?

— Да, в некотором роде. Всего полчасика. Не желаете ли чаю?

— Я желаю забрать этюд и предложить его в другом месте-с.

— Нельзя-с: мы его уже внесли в каталог. Да-с. Чаю-с, если угодно-с.

— Черт с вами, давайте ваш чай! Что, милицию будете вызывать?

— Как водится-с.

— Я уже там был. Ваш коллега вызывал. И напрасно: отпустили. Если б не нужда…

— Все так говорят-с.

Однако милицию Катцель не вызвал: имелась инструкция — вызывать, когда есть подозрение на то, что вещь украдена у государства. Во всех иных случаях закрывать глаза на ее происхождение и платить по минимому-миниморуму.

Во второй половине дня в приемный пункт пошел народ совсем другого разлива: дамочки вполне советского происхождения с вуалями на лице и в котиковых шубках, господа с тростями, плохо или совсем не говорящие по-русски, вертлявые молодые люди с длинными волосами и брюками в клетчатую дудочку.

Заглядывали и весьма известные личности: артисты, литераторы, дети советских вельмож. Всех их Катцель знал, новые лица появлялись редко, да и то непременно в сопровождении кого-нибудь из лиц вполне известных и вызывающих доверие.

Заглянул сын Льва Каменева, повеса, охотник за удовольствиями, в том числе и за молоденькими балеринами. В Ленинграде он появлялся часто, сбегая от опеки своего вельможного батюшки, и непременно посещал скупочные. На сей раз он купил недорогой перстенек для своей новой пассии. Про него даже пьесу сочинили — вот, мол, она, “золотая советская молодежь”, наследница революционных, так сказать, традиций своих прославленных отцов. Лев Борисович Каменев протестовал против показа пьесы, но Сталин разрешил, сказав будто бы, что если юный отпрыск и похож на героя пьесы, то это значит, что пьеса имеет под собой реальную социальную основу, которую надо искоренять всеми имеющимися у советской власти способами. Товарищу Каменеву крыть было нечем и он ушел от товарища Сталина с убежденностью, что его чадо рано или поздно попадет к товарищу Ягоде.

Впрочем, пьеса шла не слишком долго: дрянная была пьеска-то, топорная, и ходили на нее исключительно для того, чтобы похихикать над сильными мира сего. Но долго хихикать над одним и тем же скучно — и ходить перестали.

Пришла в этот день и уж совсем неожиданная гостья — Лиля Брик, недавно обосновавшаяся в Ленинграде, откуда — тогда еще Санкт-Петербург — она когда-то начинала свой путь… в неизвестность: то ли вверх, то ли вниз. Впрочем, сейчас она была наверху и прозывалась не Брик, а Примакова, поскольку вышла замуж за комкора Примакова, командира корпуса “Красного казачества”, буквально месяц назад назначенного заместителем командующего Ленинградским военным округом. Про нее — это уж после смерти Маяковского — поговаривали, что если Лиля спуталась с каким-то мужиком, то жить ему осталось недолго. Лиля любила всякие безделушки и украшала ими свое новое гнездышко без всякой меры.

Перед всеми ними Катцель стелился пуховым платком, стараясь выжать из своих клиентов как можно больше червонцев на социалистичное працюванне, с лихвой возмещая тем самым будто бы “безвозмездные” приношения граждан. Только на этот раз все проходило через кассу, с выдачей соответствующих бумаг и даже разрешения на вывоз за границу. И не только икон или, скажем, того же Верещагина — бог с ними! — но и даже какого-нибудь Ван Гога или Ван Дейка. Конечно, цена, за которую уходили на сторону эти вещицы, была не шибко-то для покупателей обременительна, зато у проклятых буржуинов эти вещицы шли дороже вдесятеро. Но не везти же их самим на тамошние аукционы! И хлопотно, и долго, а деньги нужны, что называется, вчера. Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

День протекал незаметно. Иоахим Катцель любил свою работу и считал ее чуть ли ни самой важной в этом мире.

Два раза втроем пили чай. Один раз обедали тем, что Мара приносила с собой из дому. В семь часов вечера приезжал инкассатор и забирал выручку. После этого процедура закрывания дверей и опечатывания их пластилиновыми печатями повторялась в обратном порядке, и Катцели вместе с Тюхановичем уходили домой.

Тюханович жил в другой стороне, и возле Исаакиевского собора они прощались. Всякий раз старый Катцель напоминал своему коллеге, что он обещал быть у них в воскресенье, и Абрам таки вновь и вновь подтверждал свое обещание, но воскресенье шло за воскресеньем, а Тюханович в гости не приходил. И Катцель подумывал иногда, что надо бы поменять эксперта по части изобразительных искусств, но то ли было лень, то ли все еще теплилась надежда выдать свою Мару за Тюхановича: тоже ведь не красавец вроде Агранова и не гений вроде Ойстраха. Но не выдавать же ее за сумасшедшего поэта из соседней комнаты — дело совершенно невозможное. Тем более что поэт этот помещен в психушку, а свихнулся, говорят, на политической почве. Иначе зачем приходила милиция и перерыла всю его комнату от пола до потолка, выстукивала стены, вскрывала полы, но ничего там, кроме мышиных гнезд, не нашла. Видно, искали что-то, но явно не царские червонцы и не пасхальные яйца Фаберже, украденные из Гохрана. Да и откуда у таких бестолковых людишек, как Золотинский, могут появиться николаевские червонцы или чего еще? Неоткуда. Зато унесли целую связку книг не иначе как запрещенного содержания и всяких бумаг. Катцель видел их собственными глазами, потому что его привлекали к этому делу в качестве понятого. Как и при обыске квартиры Ерофеевых.