Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Димку Ерофеева на первый допрос вызвали лишь через пять дней. Все эти пять дней он пребывал в состоянии отупения и невменяемости. Началось это у него во время ареста, то есть как только человек в куцем полушубке стал читать по бумаге: "Гражданин Ерофеев Дмитрий Акинфович, на основании… — дальше Димка ничего не понял, а врезались в сознание и привели в состояние невменяемости всего два слова: — Вы арестованы".

Вопль матери, захлебнувшийся вслед за чьим-то окриком, испуганно вытаращенные глаза младшего брата, попытки инвалида-отца что-то объяснить пришедшим в столь неурочный час людям, — все это шло мимо, в то время как мозг лихорадочно продолжал цепляться за привычную обыденность, а люди эти и всё, что они говорили и делали, в обыденность не вмещались, были ей чужды и враждебны. Невменяемость усиливалась оттого, что привычная, устоявшаяся обыденность, составлявшая его родную почву, на которой он до сих пор стоял твердо, как на утоптанной земле, с каждой минутой отодвигалась все дальше и дальше, а под ногами оставалось что-то зыбкое, вроде болотной кочки.

Оказалось, что обыденность состоит из множества частиц, которых раньше Димка как бы и не замечал, и вот эти частицы начинают отваливаться одна за другой и рассыпаться в прах: если арестовали и не выпустят до вечера, то на занятия рабфака сегодня Димка не попадет, а как раз сегодня должен читать обзорную лекцию какой-то профессор из университета. И еще: он вчера же на работе не успел просверлить на корпусе насоса четыре крепежных отверстия, он только разметил их, а накернить не успел, отложил на утро, чтобы со свежего глазу, и вдруг тот, кому дадут сверлить, его разметку не заметит…

Возникали контуры еще каких-то частиц несостоявшейся обыденности: например, что завтра должны выдавать продовольственные наборы к новому году, что Алешка Чудин не вернул ему книжку Энгельса про семью и государство, что из сапожной мастерской не забраны матерены ботинки…

Пришедшие рылись в комоде и в книжках, и даже в братниных школьных учебниках, заглядывали под кровать и за буфет. Димка, уже одетый, хотя и не помнил, когда и как это произошло, стоял у стены, смотрел на происходящее и мучительно пытался вспомнить, что он еще должен был сделать сегодня днем, не веря, что сделать это ему уже не суждено, не понимая, как же все будет продолжаться без него и как люди обойдутся без того, что он не успел сделать.

Вертелось в голове еще что-то сумбурное, бессвязное, но в голове оно не задерживалось и мало походило на мысли, — и слава богу, потому что мысли, сколько он себя помнит, всегда мешали ему понимать в происходящем что-то главное, что понимается не мыслями, а чем-то другим, как понимается тепло или холод, сытость или голод.

Димку Ерофеева, к тому же, никогда в жизни не арестовывали, он даже не представлял себе, что это может случиться, потому что всегда жил так, как живут все люди, принимая за людей своих заводских товарищей, то есть таких же рабочих, как и сам, и даже с поступлением на рабфак это ощущение жизни и ее правил в нем практически не изменилось. Он не мог не то чтобы представить себе, что его арестуют когда-нибудь в его-то рабоче-крестьянском государстве, но и помыслить об этом не мог. Арестовывают троцкистов, всяких там уклонистов, вредителей, шпионов — врагов народа, одним словом, а Димка не был и не мог быть врагом народа, то есть врагом самому себе, своим родителям и товарищам. Смешно даже предположить… И вот… Да нет, тут что-то не так, тут что-то напутано, кто-то ошибся, написал не тот адрес, потому что Ерофеевых в Питере — пруд пруди, и Димок Ерофеевых — тоже. Вот разберутся…

Пришедшие люди что-то спрашивали у Димки, он тупо смотрел на спрашивающего, не понимая не только вопроса, но и слов, будто говорили с ним на каком-то совершенно незнакомом Димке языке. Ему даже не запомнилась и нисколько не напугала угроза, произнесенная человеком в кожаном пальто: "Ничего, у нас заговорит", зато слова эти напугали почему-то отца, и тот снова стал что-то объяснять, пытаясь, похоже, защитить и оправдать Димку, но ему велели заткнуться — и он заткнулся.

Пока шли по коридору и спускались по лестнице, сзади непрерывно звучали надрывные крики матери, и, может быть, поэтому Димку с двух сторон крепко держали под локти двое, хотя в коридоре, заставленном всяким скарбом, не то что троим, двоим разойтись не так просто, и потому все трое шли боком, один за другим.

С грохотом сорвался со стены детский велосипед, что-то загремело под ногами, кажется ведро, на это ведро налетали все идущие сзади и матерились вполголоса, и всякий раз Димка вздрагивал не столько от страха, сколько от тоски: ему казалось, что это злополучное ведро укрепит пришедших в мысли, что Димка непременно задумывал что-то нехорошее против этих людей. Только потом, когда пройдет много времени, он вспомнит, что ни одна дверь в их коммуналке не открылась, никто из соседей не выглянул, квартира будто вымерла.

Димку втолкнули в черный легковой автомобиль на заднее сиденье, с двух сторон его зажали между собой два крепких парня, может, его ровесники. Так они и ехали, тесно прижавшись друг к другу, по еще не проснувшемуся Ленинграду, выбеленному выпавшим ночью свежим снегом.

Димка Ерофеев впервые ехал в легковом автомобиле, в ином случае он бы испытывал удовольствие от такой езды, но сейчас автомобиль давил на его сознание треском мотора и скрипом железных частей, и Димка, будучи толковым и весьма знающим рабочим, механически отмечал, что в автомобиле, наверное, не все винты затянуты как следует, и уж наверняка не везде под гайку поставлены шайбы Гровера.

Точно так же механически он отмечал улицы и повороты, хотя и не видел ничего, потому что окна автомобиля были занавешены, но Димка слишком хорошо знал свой родной город, и когда автомобиль наконец подъехал и, остановившись, посигналил, Димка не сомневался, что его привезли на Гороховую-2.

Об этой Гороховой-2 и расположенной в ней Чека в детстве он слыхивал всякие жуткие вещи, и она казалась ему страшным многоголовым чудищем. Зато потом, когда подрос и стал в школе овладевать политграмотой и учить историю социалистической революции, Гороховая-2 перестала видеться ему многоголовым чудищем, пожирающим невинных людей.

Оказывается, Гороховая-2 есть символ революции, ее карающий меч, и меч этот держат в своих могучих руках чудеснейшие люди-чекисты, какие на свете встречаются крайне редко. Именами этих людей, павших за революцию или все еще продолжающих жить и работать, названы в Ленинграде проспекты и набережные, заводы и фабрики, и даже небольшие города, значит, люди того заслужили, значит, они действительно были чуть ли не святыми людьми, болеющими за дело рабочего класса, забывая при этом о самих себе. Было бы это в старые времена, на них бы молились и писали с них иконы.