Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

— Не говори уже гоп, товарищ Думченко. Еще как уже можешь попасть. Зато яйца у тебя, должно быть, как у быка. Есть такой закон всемирного равновесия, который вывел товарищ Маркс: если одно меньше, то другое обязательно уже больше.

— Вы ученые, вам виднее, что и как, — снова закхекал товарищ Думченко.

— Значит так, Мироныч, — оборвала его кхеканье товарищ Гертнер, бросая на стол плеточку. — Этого — в сороковую. А там уже видно будет. — И вышла, подрыгивая узкими бедрами.

Думченко за столом закончил писать, поманил к себе Ерофеева пальцем:

— Подь-ка сюды, петушок, — произнес он миролюбиво. — Ось туточки распишись, — и ткнул пальцем в разлинованную типографским способом бумагу.

Димка с трудом вывел свою фамилию непослушными пальцами.

— Одевайсь! — приказал дядька Мироныч и, глядя, как Димка поспешно натягивает на себя одежду трясущимися руками, посоветовал дружелюбно: — Да ты не трусись, петушок, не психуй. Твое дело тока-тока начинается. Ишшо успеешь и натруситись, и напсиховатись. — И, вздохнув от жалости к Димке, протянул совсем уж непонятное: — Ерё-ома!

Пока Димка одевался, Мироныч сидел на столе и смотрел в угол усталыми, равнодушными глазами. На этот раз он Димку не подгонял. Но едва слез со стола, снова напустил на себя строгости, вывел Димку из помещения, поставил лицом к стене, запер дверь на ключ, забыв выключить свет, — что Димка отметил машинально, с детства приученный ко всякой экономии, — и повел его гулкими коридорами, перед каждым поворотом громко кхекая и гремя ключами.

Сороковая камера оказалась полутемным бетонным помещением с тремя этажами нар с каждой стороны, узким проходом между ними и небольшим зарешеченным оконцем аж под самым потолком.

Мироныч показал Димке на нижние нары и по-отечески посоветовал:

— Спи пока. Надо будет — позовут. — И ушел, закрыв за собой тяжелую стальную дверь.

Лязгнул запор, провернулся ключ в замке, протопали и затихли вдали тяжелые шаги дядьки Мироныча. Никто не пришел и не освободил Димку. Скорее всего потому, что ночь, все начальство дома, а вот утром… Но каждое громыхание решеток, каждый топот в коридоре заставляли Димку поднимать голову, прислушиваться и чего-то ждать.

И вот уже пять суток Димка Ерофеев находится в сороковой камере. Он быстро и без особого напряжения привык к тюремным порядкам, по-прежнему не выходя из состояния отупения и непонимания, что с ним произошло, почему и как долго все это будет длиться. Он ел, что ему давали, уже без стеснения справлял нужду на параше на глазах у всех, мыл пол вонючей тряпкой, а остальное время либо сидел неподвижно, либо лежал на жестких нарах, подложив под голову свое пальто.

В камере находилось еще несколько человек. Иногда кого-то вызывали, почему-то непременно ночью, чаще всего вызванный в камеру не возвращался, и на его место через какое-то время помещали другого.

Люди, окружающие Димку, не интересовали его. Они наверняка попали сюда недаром, наверняка за ними есть и вредительство и прочие преступления против советской власти, так что ничего общего у него с этими людьми быть не может, говорить с ними ему было не о чем.

Однако сами эти преступники почему-то проявляли к Димке сочувствие и сострадание. Они, например, посоветовали Димке перебраться на вторые нары, когда те освободились, то есть поближе к окну, к свежему воздуху. При случае они еще что-то ему советовали, но он на их советы не обращал никакого внимания. Димке было все равно, на каких нарах лежать или сидеть, каким воздухом дышать, что есть и какую воду пить: когда-то он жил в рабочем бараке, там было даже хуже, чем в этой камере, а есть и пить ему приходилось всякое. Иногда и не есть по нескольку дней.

Соседи по камере не тяготили его своим присутствием, но вызывали раздражение желанием что-то у него выведать. Они пробовали расспрашивать его о жизни на воле, будто утратили эту жизнь так давно, что начали позабывать о ней, и каждый новенький должен освежать их память.

Димка ничего связно рассказать не мог. Да и не хотел. Тогда кто-то на второй или третий день проронил:

— Этот долго не протянет, он и так уже — того, — и покрутил пальцами у виска.

Димка все это видел и слышал, но слова и вполне определенный жест относились будто не к нему. Как и все остальное.

Жизнь внутри Димки замерла, она лишь по ночам скулила беззвучными голосами, но не по утраченной свободе, то есть по возможности куда-то идти или не идти по собственному желанию, делать или не делать то-то и то-то, а по верстаку, за которым он работал, по тем четырем не просверленным отверстиям, по дому, по отцу с матерью, по брату и по рабфаку. При этом он ни о чем не думал, картины прошлой жизни возникали в тяжелой ночной дремоте или в дневной одури бессмысленного ожидания, перемешиваясь с картинами первых минут пребывания на Гороховой, — и руки его шарили вокруг в поисках чего-то родного, но натыкались лишь на отполированные доски нар и наждачную шероховатость бетонных стен.

Старший следователь по особо важным делам Ленинградского городского отдела ОГПУ Яков Меклер и просто следователь Софья Гертнер, а вместе с ними известный писатель Исаак Бабель завтракали в буфете следственного изолятора. Завтрак состоял из яичницы, жареной на сале, и ячменно-желудевого кофе с коржиками. Хотя Бабель позавтракал в гостинице, но это было почти час тому назад, ко всему прочему — он не такой дурак, чтобы отказываться от дармового завтрака. Тем более с такими людьми! Тем более — еще и еще раз, — что ему, писателю, важна каждая деталь не только чекистской работы, но и чекистского быта.

Сорокапятилетний Меклер, с конусообразным лицом, покоящемся на вдавленном подбородке, хвастался, возбужденно поблескивая серыми глазами из-под лохматых бровей, глотая некоторые согласные и добавляя совершенно ненужные гласные:

— В найшем дьеле г`явное эйто психой`ёгия, — говорил он, то и дело вытирая тыльной стороной ладони уголки губ, где скапливалась слюна. — Психой`ёгия и ейще йяз психой`ёгия!

Бабель слушал, растягивая в понимающей ухмылке большой рот. С Меклером и Гертнер он познакомился только вчера, но ему казалось, что он знает их давно, много раз встречал в Одессе и Москве, и они ничуть не изменились за прошедшие годы. Разве что сменили профессии: Меркель — стоматолога-протезиста, Гертнер — акушерки, и окончательно нашли себя на новом поприще.

Гертнер нравились одесские рассказы Бабеля, ее подкупала их обнаженная чувственность. Однако она еще не решила окончательно, брать ли с собой на допрос Исаака именно сегодня, поэтому изучающе поглядывала на него исподлобья, кусала тонкие сизые губы, курила, запивая дым суррогатным кофе, помалкивала: говорить она не умела и не любила. Другое дело — допрос. А попусту трепать языком — это пусть Яшка Меклер.