Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Сегодня у Гертнер особый день: именно сегодня ей стукнуло ровно тридцать. В такой день хочется преподнести самой себе какой-нибудь необычный подарок. Себе и никому больше. И она знала, каким будет этот подарок. Так что чужие глаза в таком деле не нужны: мало ли что…

Что до Якова Меклера, так он на допросе лишним не будет. Даже наоборот: присутствие Меклера окрашивало сцену допроса в более яркие тона, оно требовало от Гертнер новых решений, неожиданных поворотов. Она как бы бросала вызов — вызов человеку, который умел лишь рвать и ломать беззащитное человеческое тело, пренебрегая психологией контрастов. Не зря Меклера зовут Яшкой-мясником. Это совсем не то, что Сонька Золотая Ножка — прозвище, которым можно гордиться. Сама она не любила бывать на его допросах, особенно когда Яшка допрашивал женщин. Зато Меклер бывал у нее частенько. И вовсе не для того, чтобы учиться.

Но за писателя Бабеля просил начальник следственного отдела ОГПУ Яков Агранов, отказать которому Гертнер не могла. Однако вовсе не обязательно Бабелю присутствовать на допросе именно сегодня. Лучше — в другой раз. Пусть идет к Меркелю: там ему тоже будет на что посмотреть.

И Гертнер уже собралась сказать о своем решении, как вдруг увидела в блестящих от возбуждения глазах писателя нечто такое, что сказало ей не столько о его профессиональном любопытстве, сколько о болезненной потребности в запредельных ощущениях. Такая же потребность томила и ее. Судя по всему, Бабелю это тоже необходимо. Решила: пусть идет, пусть смотрит, пусть насыщается. Как это у него называется? Гибельный восторг? Что ж, гибельный так гибельный. Хотя — с какой стороны посмотреть.

Между тем у Исаака Бабеля, помимо потребности в гибельном восторге, была… ни то чтобы мечта, а нечто на нее похожее: написать роман о чекистах, которые чистили… — чекисты чистили — удивительное созвучие! — и практически очистили Россию от ее прошлого, продолжая подчищать следы этого прошлого на ее обновляемом теле. Конечно, грязь, кровь и… Но разве что-нибудь великое созидается без грязи и крови! Не было такого в истории человечества, а потому лишь жалкие чистоплюи способны воротить свои носы при виде неумолимой реальности.

Но вот беда: с некоторых пор Бабель стал сомневаться, что напишет роман о чекистах. Тема "Чека и революция", едва он коснулся ее, придавила его своей громадностью, очертания темы потерялись во мраке, — не окинуть ни взором, ни мыслью. Но главное не в этом. Главное в том, что чекист представлялся ему таким, как Урицкий, Агранов или Ягода, то есть непременно еврей. Да вот беда — в романе не должно быть еврея! Потому что интернационал и все такое прочее. А из русского чекист не вылепливался: в нем отсутствовала поэзия, ее подменяла тупая механика — и ничего больше. Даже если еврея спрятать под русской фамилией-именем-отчеством: форма в данном случае начинала подавлять содержание. Тут сказывалось детство, узость одесского бытия, кастового и национального мироощущения, и никакие попытки вырваться из этих тисков не помогали: он, Бабель, оставался с одной стороны решетки, обитатели тюремных камер — с другой. Они попросту его не интересовали, а те, что интересовали, не могли стать героями романа. Между тем Бабель не уставал убеждать себя и всех собратьев по перу, что непременно такой роман напишет: он сам был чекистом и, в силу этого, всех прочих чекистов считал самыми распрекраснейшими людьми, каких только встречал на своем веку. И все его прошлое, начиная с весны восемнадцатого года, когда он впервые появился в Питере и сразу же пришел на Гороховую-2, только укрепляло его в этом убеждении. Без него революция не смогла бы победить, без ее победы Исаак Бабель не стал бы тем, кем он стал — известным писателем, которого знают во всей стране, знают за границей, куда он ездит время от времени, пропагандируя идеи мировой революции и коммунизма. Без этих необыкновенных людей он не имел бы всего того, что имеет: квартиру в Москве, постоянное место в толстых журналах, хорошие гонорары, признательность властей и читателей. Конечно, он не умер бы с голоду, даже если бы никакой революции не случилось. Но кто бы его тогда знал? Кто в России знал Шолома Нохумовича Рабиновича до революции семнадцатого года? Только евреи в пределах черты оседлости. А после революции, то есть при большевиках, его знают все. Но Шолом Рабинович (он же Шолом-Алейхем) не дожил до своего всемирного признания, закончив свои дни в Америке, можно сказать, в нищете. Однако ему, советскому писателю Бабелю, такая судьба не грозит. Но чтобы подняться еще выше, чтобы застить всех, надо создать нечто необыкновенное, нечто потрясное, чтобы все ахнули. Надо только собраться, найти оригинальный сюжет, придать ему глобальные масштабы, не бояться острых углов, как не убоялся их Шолохов в своем еще незавершенном романе «Тихий Дон», и, несмотря на это, ставший знаменитым, хотя сам роман у него получился с явным контрреволюционным душком. Следовательно, надо переплюнуть этого задравшего нос мальчишку. А пока собирать факты и фактики о работе чекистов, их влияния на изменение облика страны посредством изменения облика человеческого материала.

Исаак Бабель давно мечтал посмотреть на работу Софьи Гертнер. Если правда все, что о ней говорят в чекистских кругах, то можно предположить: лишние люди мешают ей отдаться своему делу без остатка, они мешают испытать то чувство восторга и даже блаженства, какого нигде и ни при каких условиях не испытаешь, а лишь в том случае, когда в твоей власти окажется человеческое существо, с которым ты можешь вытворять все, что тебе заблагорассудится, не неся за это существо никакой ответственности ни перед властью, ни перед своей совестью. Возможно, она не хочет огласки: одно дело мифы и легенды, другое — реальное их подтверждение.

Бабелю это состояние понятно. Он сам из той же породы. И он не собирается ничего подтверждать. Зачем ему это? Ему нужен образ героя-чекиста, насыщенный до предела реалиями своей работы на благо революции. Следовательно, он не уедет из Питера, пока своими глазами не посмотрит на работу Гертнер. Даже если эти мифы подтвердятся. Увиденное можно будет каким-то образом использовать в своем романе, как некие контрасты, скажем, с деникинской контрразведкой… Впрочем, там будет видно.

Наступила шестая ночь Димкиного пребывания на Гороховой-2, глухая и тревожная, как и все предыдущие, полная неясных ожиданий и предчувствий. Когда тишина прерывалась громким топотом сапог, дальним или ближним грохотом железных дверей, короткими командами или чьими-то задавленными вскриками, Димка просыпался, но едва все стихало, снова проваливался в темную и липкую мглу.