Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Димка дернулся, но за спиной вдруг возникло движение, Димку грубо схватили за плечи сильные руки, прижали его к спинке-доске, руки захлестнули ремнями и притянули к подлокотникам, то же самое сделали с ногами, предварительно сильно разведя их в стороны, на рот накинули жесткую, чем-то пропитанную холстину и больно притянули голову к той же доске, — ни шелохнуться, ни слова сказать.

От холстины в нос шибало тухлятиной.

И тогда из света вышла женщина — именно Софья Гертнер — и стала приближаться к Димке неровными шагами, смещаясь то в одну сторону, то в другую, будто была пьяна или выбирала удобную для себя позицию. В этом ее странном движении было что-то змеиное, и Димка, замерший в страшном напряжении, вдруг уловил в наступившей тишине зловещий шорох, исходящий от движущегося тела женщины.

Софья Гертнер остановилась перед Димкой в двух шагах от него, держа в руке растоптанную туфлю с кривым массивным каблуком, долго вглядывалась в Димкины глаза темными провалами своих глаз, потом, покривившись смуглым лицом, заговорила… заговорила неожиданно ласковым голосом, хотя ржавого скрипа в голосе при этом ничуть не убавилось:

— Мне жаль тебя, молодой человек. Ты попал в дурную компанию, которая составляла уже заговор против советской власти. Ты сделал свою квартиру местом конспиративных собраний, там вы под видом внестудийного изучения классиков марксизма занимались пропагандой троцкизма, обсуждали планы свержения существующего строя, уничтожения вождей советского государства и установления в СССР фашистского режима…

Димка дернулся и замычал, но Гертнер этого будто и не заметила, продолжая все тем же вкрадчивым и ласковым голосом:

— Мы все о тебе знаем, Дмитрий Ерофеев. Твои товарищи по рабфаку уже полностью признали свою вину, но сам ты не хочешь признать свою враждебную деятельность по наущению империалистических разведок и германского фашизма. Я по глазам твоим вижу, что ты упорствуешь в своих антисоветских взглядах. А ведь ты еще молод, ты даже наверняка не целовался с девками… Ведь не целовался же? Так?

Димка слушал женщину с вытаращенными глазами: так потрясли его совершенно нелепые, можно даже сказать, дикие обвинения, и когда та замолчала, он замычал от отчаяния и сморгнул непрошенную слезу.

— Вот видишь, — удовлетворенно ухмыльнулась женщина. — Я уж не говорю о том, что такое великолепное создание, какое болтается у тебя в штанах, — продолжала она, смакуя каждое слово и бесцеремонно разглядывая голого Димку, — ни разу уже не погружалось в мягкое лоно женской плоти, уже не рвало девственную плеву, не приводило женщину в состояние экстаза, не выполняло своих прямых обязанностей по отношению к женскому полу. Я уверена, что ты даже не знаешь, чем пахнет женщина, когда ее охватывает животная страсть при виде такого… такой великолепной колбаски, — свистящим шепотом закончила она и снова облизала узкие губы кончиком языка.

Странно, но Димка как-то позабыл о выдвинутых невидимым человеком из света против него ужасных и нелепых обвинениях, даже не успев их как следует осмыслить. Эти обвинения заслонило совсем другое, имеющее отношение к тому, что вот он, голый и беззащитный, сидит перед этой ужасной женщиной, и будто она, эта женщина, застала его за чем-то позорным для мужчины и стыдным и поэтому имеет полное право говорить ему такие слова.

Димке приходилось слышать на своем коротком веку всякое. Женщины, молодые и старые, как и мужчины, никогда не стесняли себя в выражениях, а их дети матерные слова научались говорить раньше, чем слово "мама". Но в том окружении людей, в котором рос Димка, над этими словами как-то и не задумывались, им не придавали особого значения, они не несли в себе прямого своего смысла, служили как бы украшением речи, часто заменяя собой обычные слова с их обычным понятием.

Софья Гертнер не произнесла ни единого неприличного слова, но ее вполне приличная речь была стыднее всяких ругательств. К тому же эта речь вызывала у Димки, кроме стыда, чувство животного страха, от которого мутилось сознание. Его била дрожь, и он ничего не мог поделать со своим телом, следя остановившимися, распахнутыми глазами за каждым движением женщины.

Вот лицо ее исказила мучительная гримаса. Она повела головой, произнесла свистящим, вибрирующим голосом:

— Я уже кое-что покажу тебе, чего ты не знал раньше. Ты почувствуешь, как это уже приятно, когда женские руки трогают твой великолепный пенис. — И, вскинув голову, вскрикнула, как будто ей сделали больно: — Вийдите усе! Вийдите! Вийдите!

Сзади затопали сапоги, лязгнула дверь, все стихло. Димка не заметил только, ушел ли человек из света и тот губастый в белом халате, или они все еще сидят за своими столами. Впрочем, он уже ничего не замечал, кроме женщины. А она приблизилась к Димке вплотную, двумя пальцами приподняла синюю юбку, голым своим коленом прислонилась к его волосатой ляжке, слегка потерлась о нее, и Димка почувствовал тепло, исходящее от женской ноги.

Товарищ Гертнер была роста небольшого, ее черные, почти без белков, глаза находились на уровне Димкиных глаз, она не мигая смотрела Димке в переносицу и терлась коленкой о его ляжку, потом опустила голову и чем-то — скорее всего носком туфельки — пошевелила Димкин срам, повозила его по холодным доскам, со всхлипом втянула в себя воздух.

Хотя Димка изо всех сил пытался прижать к груди подбородок, выпучил глаза и свернул их вниз, так что зрачки наполовину ушли под нижние веки, однако ничего не увидел; он даже плохо различал саму женщину, нахохлившейся вороной склонившуюся перед ним, ослепленный ярким светом двух настольных ламп. Ему казалось, что если он будет видеть, что она там делает, то это не будет так страшно, но главное — он успеет замычать или отдернуться, если в голову этой женщине придет что-то нехорошее относительно его срама.

— Так ты уже не хочешь признаться в своей контрреволюционной деятельности… — не спросила Софья Оскаровна, а, скорее, подтвердила это будто бы его нехотение. При этом даже не подняла головы, увлеченная игрой с Димкиным срамом.

Димка замычал, все более охватываемый ужасом, но женщина и на этот раз не взглянула на него. Ее, судя по всему, и не интересовало, что именно Димка собирается ответить на ее вопрос. Она была увлечена своей странной и стыдной игрой, в которой была какая-то последовательность и смысл. Движения женщины становилось все более сосредоточенными, коленка ее сновала все быстрее и глубже — почти до самого Димкиного паха, она даже приседала при этом, дыхание делалось все более прерывистым и частым. Женщина забавлялась Димкиным срамом, как весьма необычной игрушкой, поворачивая его то так, то этак, приподнимая, слегка постукивая по нему подошвой туфельки.