Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

И вдруг она резко вскинула голову, так что взметнулись ее короткие волосы, перехваченные красной косынкой, и, глядя в Димкины глаза темными провалами своих глаз, провела носком туфельки по его животу сверху вниз, и Димка, весь покрывшись испариной, вдруг почувствовал, что естество его начинает напрягаться и непроизвольно дергаться.

Так случалось у него иногда по ночам, ближе к утру, но этому всегда предшествовали какие-то сумбурные сновидения, в которых Димка то обнимал какую-то женщину, зажав ее в темном углу, не видя ее лица, то даже оказывался с ней в постели; во сне он раздевал женщину и добирался до самого заветного, но всякий раз сон обрывался именно на этом месте, после чего его корежило и ломало, а в результате подштанники оказывались мокрыми и липкими, и ему приходилось тайком застирывать их по утрам и напяливать на себя невысохшими.

Димка с ужасом смотрел на женщину, поглощенную необычной забавой, и чувствовал, что в комнате еще, по крайней мере, двое наблюдают за этой игрой, загородившись от Димкиных глаз яркими снопами света. Женщина со свистом втянула в себя воздух через редкие зубы, почти вплотную приблизила свое искаженное мучительной гримасой лицо к его лицу и заглянула в Димкины глаза своими сумасшедшими глазами. Его обдало дыханием, густо настоянным на перегоревшем табаке и еще на чем-то кислом, он часто-часто заморгал глазами, замычал.

Но женщина, довольно ухмыльнувшись, снова опустила голову, склонилась, еще сильнее уперла свою голую коленку в его ногу, коленка ее мелко вздрагивала. Вот она взяла жесткими холодными пальцами выставленное будто напоказ Димкино добро, стала мять его то в одном месте, то в другом, точно изучая его строение, затем обхватила его всей своей холодной ладонью и начала часто-часто двигать ею взад-вперед, взад-вперед, то натягивая кожу, то отпуская. Димка видел, как движутся острые лопатки Софьи Оскаровны, как вздрагивают ее волосы, как бьется возле ее смуглого уха темная жилка. Уже знакомый спазм начал обволакивать его тело, и Димка, в бессилии перед своей непослушной плотью, заплакал злыми, отчаянными слезами.

Однако вместо того чтобы продолжать забаву, Софья Оскаровна вдруг замерла и, не отрывая руки, чуть отстранилась от Димки — и Димка увидел сквозь слезы черные впадины ее глаз и напряженно перекошенный рот. Так продолжалось несколько мгновений, во время которых Димка не дышал, с ужасом ожидая еще чего-то, что должно быть и более стыдным, и более страшным. А черная голова Софьи Оскаровны вновь стала клониться, клониться, рука снова пришла в движение… Ее тело, будто обессилев, всей тяжестью навалилось на его ногу… Димка почувствовал, что женщина дрожит мелкой безостановочной дрожью…

И тут он услыхал мучительный стон этой женщины и прерывистый всхлип… Тело его горело, низ живота отяжелел, Димка задержал дыхание, и…

…и вдруг резкая боль, возникшая там, внизу, пронзила все его тело. Такой боли он не испытывал ни разу в жизни. Даже тогда, когда года четыре назад сломал себе руку.

Закружились, ввинчиваясь в голову, снопы яркого света… Потолок стал клониться, клониться…

И снова острая, разрывающая тело боль…

Димка, парень вообще-то терпеливый, не выдержал, подавился задушенным криком и потерял сознание.

Глядя, как Софья Гертнер священнодействует над гоем, будто жрица над жертвой, приносимой в дар божеству, Исаак Бабель покрывался сладким потом и сжимался в томительный комок. А рядом стонал и кряхтел Меклер, вцепившись руками в крышку массивного стола, и было видно, как на лбу его и носу вспухают капельки пота, как дрожит отвисшая челюсть и пялятся, пытаясь выскочить из орбит, глаза.

Наверное, и он, Исаак Бабель, выглядел со стороны точно так же. Блаженство и восторг! Гибельный восторг — пусть гибельный! — так что с того? Жизнь и смерть — они всегда рядом. Трепетный огонек свечи, который можно загасить легким дуновением.

Бабель думал, что он один такой… такой особенный. Нет, оказывается, таких много. Вот и Яков Меклер — и в нем что-то от библейской жестокости и наслаждения жестокостью же. И в Софье Гертнер. Сказывается, видать, кровь предков-скотоводов, для которых вырвать сердце у живой овцы или у живого человека так же привычно и просто, как сорвать с дерева спелое яблоко…

И вдруг что-то прояснилось в затуманенном мозгу: приблизились вплотную широко распахнутые глаза парня, привязанного к стулу, а в тех глазах — огненные вихри животного страха. И показалось впечатлительному писателю, что это не гой корчится на пыточном стуле от раздирающей его тело боли, а он сам, Исаак Бабель, — и ужас кипящей волной, накатившей из будущего, сжал сердце и перехватил дыхание.

Когда Димка Ерофеев очнулся, первое ощущение было, что он сидит в луже. Вода приятно холодила тупо ноющий низ его туловища, хотелось всем телом погрузиться в холодную воду и пить ее большими глотками. Пить, пить, пить…

Димка с трудом поднял голову, освобожденную от повязки, и стукнулся затылком о спинку стула. Тотчас же яркий свет снова ворвался ему в глаза, и из этого света прозвучал ласковый голос соседа по коммуналке Иохима Моисеевича Катцеля:

— Так ви по-пьейжньему собьияйетьесь упойствовать, мовводой чьеовейк? Или всей ж таки пьизнайете свою вьину пьейед совьетськой ввастью?

— Я ничего не знаю, — прохрипел Димка. — Я не знаю, что я сделал плохого. Я ничего не делал плохого.

— А ейщье он говойит, что пьёйетаий! А, Сонья? Гдье ти вьидьева такого пьёйетайия? Таких пьёйетайиев пьёйсто не бивает. Сонья, я думаю, что тьебе сльедует ейщье ньемножко поигьять ужье с его пьипьиськой.

Снова из лучей света возникла маленькая женщина с длинными руками и короткими ногами. Димка с ужасом смотрел на эту женщину, на ее руки. Женщина улыбнулась, но как-то жутко улыбнулась, и Димкино тело снова покрылось испариной, а по лицу, по ложбинке между лопатками, по груди потекли ручейки пота.

Софья Гертнер, держа руки на уровне лица, шевелила длинными пальцами.

— Ну, ты, быдло недорезанное, будешь уже признаваться или нет? Или я уже навсегда лишу тебя способности производить потомство. Нам не нужно потомство от врагов народа! — прошипела она и вдруг схватила Димку за уши, рывком пригнула его голову вниз, медленно подняла ногу, обутую в щегольский сапожок, опустила на его срам и рывком вскинула тело вверх.

Звериный рев вырвался из Димкиной глотки, он дернулся головой назад, ударился затылком, но не почувствовал боли: боль и так раздирала все его тело, и бился головой о доску до тех пор, пока снова не потерял сознание.

Звериный крик ввинтился в мозг Исаака Бабеля, разрывая уши, выдавливая глаза. Рядом, привстав на стуле, кричал Меклер и в полном забытьи бил кулаками по столу. Крик его сливался с воплями гоя. И даже когда гой замолчал, в беспамятстве уставившись в пространство кровавыми белками, Меклер продолжал кричать что-то нечленораздельное и конвульсивно дергаться…