Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Книга третья. Двойная жизнь

Но сейчас его везли на Гороховую-2 совсем другие люди, грубые и злые. И это можно понять: вот ведь и дворники по большей части тоже грубые и злые. А почему? Да потому что… кому ж охота вставать ни свет ни заря, целый день ходить с метлой и лопатой и собирать за всеми окурки и бумажки! И это при том, что в домах, вокруг которых убираются дворники, живут нормальные, то есть не злые, и даже вполне хорошие люди.

Так вот и с этими, что приехали ночью к Димке: им тоже не охота было ехать, им хотелось спать, а тут кати куда-то, а там крики и плач, ройся в чужих вещах и думай, что перед тобой враг народа.

Значит, вот эти люди думают, что он враг народа… Он, Димка Ерофеев, которого на заводе знают с самых что ни на есть пацанов… даже и директор завода, и партийный организатор, и все-все-все… Но если бы не думали так, то и не арестовали бы, а ведь арестовали и везут… И в голове у Димки Ерофеева снова шарики заходили за ролики от такой жуткой несправедливости.

Со скрипом отворились железные ворота. Что-то, высунувшись в приоткрытую дверцу автомобиля, произнес сидящий рядом с водителем человек в драповом пальто, и автомобиль поехал дальше, тут же завернул и остановился. Открылись сразу все дверцы, Димку потянули за рукав, и он стал боком выбираться наружу, задевая ногами за какие-то выступы, боясь своей неуклюжестью разгневать арестовавших его людей.

Его ввели в просторное помещение с деревянным барьером и окошечком, в котором виднелась голова в военной фуражке с синим кантом, поставили к стене лицом, приказав руки держать за спиной.

Димка стоял и смотрел в стену, выкрашенную синей краской. Он боялся даже косить в сторону глазами, зато все слышал удивительно отчетливо.

Где-то рядом, за неплотно закрытой дверью, разговаривали люди, судя по голосам, совсем еще молодые. Эти люди шутили и даже иногда смеялись, и было странно слышать этот смех, когда — вот же он, Димка Ерофеев, комсомолец, рабфаковец и передовой рабочий, который ни в чем не виноват.

До Димкиного слуха донеслось несколько фраз, смысла которых он не понял, как не понимал ничего, что происходило вокруг него и с ним самим. Эти фразы он вспомнит потом и поразится их простоте и обыденности, будто в заводской курилке во время обеденного перерыва разговаривали опытные слесаря, в компанию которых затесался новичок.

— Это поначалу боязно, когда кровь, — говорил кто-то голосом солидным и уверенным. — Поначалу всегда боязно: всё кажется, что перед тобой самый обыкновенный человек. А ты переступи через это, задумайся, что он не человек, что он каэр и вранар, то есть контрреволюционер и враг народа, хотел навредить твоим отцу и матери, твоим детям, может, ссильничать твою жену замышлял, или сестру, бомбу хотел подложить под поезд, и как ты таким манером задумаешься, так страх перед кровью сразу и пропадет, так и захочется врезать этому гаду так, чтобы юшкой захлебнулся, как тот… как тот баран, — уже зло и с каким-то привсхлипом закончил невидимый человек, судя по всему, что-то вспомнивший из своей практики.

— У меня не пропадет, — произнес кто-то жалостливо совсем мальчишеским голосом. — Я сызмальства крови боюсь. Как увижу хоть каплю единую, так в голове помутнение, во внутренностях тошнотность, а ноги совсем не держат.

— А ты бей без крови, — посоветовал кто-то еще. — Можно так бить, чтобы никакой крови не было. Однако, скажу тебе, удовольствия, что ты своими руками контру изводишь, удовольствия от этого все ж таки меньше.

— Ничего, приобыкнет, — убедительно заверил первый. — Как это без крови? Без крови нельзя.

— Ерофеев, пошли! — приказал кто-то за Димкиной спиной, но Димка не сразу сообразил, что этот приказ относится к нему, а будто бы к его однофамильцу, находящемуся за полуприкрытой дверью.

Димку дернули за рукав, кто-то рявкнул ему чуть ли ни в самое ухо:

— Спишь, что ли, оглобля, мать твою? Стоять! Руки за спину! Не оборачиваться! Не оглядываться! Смотреть прямо! Останавливаться по команде! Шаг влево, шаг вправо — считается попыткой к бегству! Стреляю без предупреждения! Пшел!

Ерофеева привели в помещение без окон. У стены налево низкая деревянная лежанка, накрытая бледно-розовой клеенкой, какие Димка видел в заводской амбулатории; прямо — простой стол, тоже накрытый такой же клеенкой. И больше ничего. Зато из каждого угла под потолком светит сразу четыре лампы свечей, поди, по двести, так что глазам с непривычки больно и не знаешь, куда их деть от такого яркого света.

Димку поставили возле лежанки и приказали раздеться. Здесь Димка постарался все сделать быстро, чтобы не прогневить пожилого добродушного дядьку в военной форме, похожего на старого фабричного мастера. Дядька сидел на краю стола и от нечего делать позванивал связкой ключей. Когда Димка замешкался с подштанниками, дядька равнодушно, но строго приказал:

— Сымай все!

И Димка стал снимать подштанники, непослушными руками долго не находил пуговиц, путался в штрипках на своих щиколотках.

— Встань в угол, лицом к стене, руки назад, — приказал дядька таким тоном, будто предлагал Димке нечто приятное, вроде того, что пойди, мол, и получи премию или продуктовый набор, — и Димка с такой же поспешностью выполнил и это приказание.

В комнате было жарко, наверное — от мощных ламп, но по цементному полу скользили ручейки холодного воздуха, ступни стали мерзнуть, потом холод поднялся выше, и вскоре Димка весь замерз и даже покрылся пупырышками. Стоя лицом к стене и боясь шелохнуться, он слышал, как военный дядька перебирает и перетряхивает его одежду, хотя перед выходом из дому Димку тоже обыскали, но, видать, не очень тщательно.

Дядька возился за его спиной и сипел простуженным голосом:

Замолкал на несколько мгновений и снова повторял те же самые слова. Хотя певец перевирал и слова и мелодию, Димке казалось, что так оно и должно быть, он совсем не удивлялся этому, потому что все это было не настоящее, а настоящим было то, что осталось за железными воротами. Впрочем, Димка как бы и не слышал песни, а слышал какие-то звуки, не имеющие к нему отношения. К нему и к его — настоящему — миру, где песня эта звучала бы правильно и красиво.

Однако бессмысленное стояние все продолжалось, холод становился чувствительнее, ничего страшного не происходило, и в Димкиной голове несколько прояснилось. Ему подумалось, что где-то сейчас говорят о нем привезшие его люди; главный начальник, выслушав их, скажет, что они привезли совсем не того, надо, мол, совсем другого, то есть настоящего врага народа, а не рабочего человека; кто-то кинется со всех ног исправлять ошибку, чтобы Димка вовремя поспел на завод вместе со своей сменой… Вот этот человек бежит по коридору, вот он сейчас, запыхавшись, ворвется в эту через чур освещенную комнату, разведет руками: извини, мол, браток, ошибочка вышла, — и Димку отпустят домой. Дома он успокоит родных, успеет попить чаю, а вздремнет во время обеденного перерыва и в трамвае по пути на рабфак…