Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

— Ты отвергаешь то, что назвал сказкой о Европе?

— Я сейчас не думаю ни о ней, ни о каких-либо ещё сказках. Я думаю о нашем войске, о царе Бранке, об Альпах и долине Пада, о том, что намерены делать и уже делают римские консулы, о том, как мне одеть и накормить свою армию.

— А само название Европы, — упорствую я. — Ты ведь Баркид, и уже это имя придаёт твоим деяниям особый смысл и основательность. Благодаря твоему имени и произошло всё случившееся до сих пор, благодаря ему мы находимся сейчас здесь, на кельтской земле, и пойдём туда, куда ты нам укажешь.

— Возможно, я найду применение твоей истории про Европу, — признает Ганнибал. — Во время переговоров, при определённых условиях... когда допустимо говорить с позиции силы. Когда можно прибегнуть к картинному доводу, к риторическому обоснованию. Надеюсь, ты будешь тогда рядом со мной. Нет, лучше ты будешь сидеть дома, в Карфагене, и сочинять с помощью Музы. Посмотри на Родан, Йадамилк, и ты поймёшь меня.

Я смотрю.

— Что ты видишь? — спрашивает Ганнибал.

— Родан, — резонно отвечаю я.

— Ты уверен?

— С чего бы мне сомневаться в этом?

— С того, что ты видишь лишь кусочек реки. Так же обстоит дело с нами, так же и со мной. Наш поход отнюдь не завершён. Мы пока что дошли только до Родана. Рим ещё не побеждён, мы не преодолели Альпы, мы даже ещё не видели этих Альп, через которые нам нужно перевалить, сохранив себя, иначе никакой войны с Римом не будет. Сейчас моя тактика заключается в избегании Сципионовых легионов. Конечно, я мог бы приказать остановиться. Конечно, мы могли бы разгромить преследующие нас отряды. Но я не хочу этого. Я хочу сохранить в целости свою пехоту. Я не хочу никого терять в ненужных сражениях, поскольку не намерен нанимать солдат в этих краях.

Я молчу. Я держу свои мысли при себе. Я знаю, что Ганнибал выказал мне большую дружбу. Он любит меня. Не как отец, а скорее как старший товарищ. Иначе, чем люди, которых я привлекаю своей миловидностью и небольшим ростом. Не то чтобы я был совсем коротышкой или карликом. Я просто меньше средних размеров. Говорят, у меня мелкие черты лица — рот, подбородок, уши. Глаза же большие, лоб высокий, нос довольно солидный. Нет, Ганнибал обращается со мной не по-отечески. У него уже несколько лет не было времени учиться. Он не знаком с последними достижениями естественной науки и филологии. Да и когда ему было успеть? Он начальствует над огромными полчищами и до сих пор правит значительной частью Карфагенской державы. Мне ещё не раз представится возможность побеседовать с ним. Ясно, что он прислушивается ко мне. Мало-помалу я сумею изложить свои воззрения на Европу и на единственный способ установить длительный мир.

Пока мы стоим рядом, происходит нечто неслыханное, нечто совершенно неожиданное. Ганнибал протягивает ко мне руку — резко и энергично, но как-то неопределённо, так что я не могу предугадать, что будет дальше. По всей вероятности, я успеваю испугаться и принять грустный или мученический вид. Однако вскоре этот резкий жест предстаёт в моих глазах едва ли не как проявление нежности, во всяком случае, заботы и защиты. Ганнибал кладёт ладонь мне на шею. Он не ласкает меня, а передаёт мне часть своей силы. Я откидываю в сторону притворство.

— Я очень ценю тебя, Йадамилк, я привязан к тебе, ты мне симпатичен. Война похожа на реку, текущую вспять, к своим истокам, чтобы избрать оттуда новый путь, новое русло. Посему не забегай вперёд, живи миг за мигом, поступок за поступком. В данную минуту я как раз могу дать тебе конкретное поручение. Ты же просил давать тебе конкретные задания. Кельты — народ варварский. Нельзя сказать, что это неисправимо и что так будет всегда, но теперь это так. И всё же кельты исстари обладают одним качеством, которым я восхищаюсь. Их воины не страшатся смерти. Других солдат на поле брани охватывает ужас. Во всяком случае, их начинает трясти, когда они в схватке неизбежно оказываются лицом к лицу со смертью. Эти варвары кельты ведут себя иначе. Они идут на смерть торжествующе и, горя восторгом ярости, бьются до последнего. Не знаю, почему это так, однако очень хотел бы выяснить. Должна быть какая-то причина. Вот и попытайся узнать её, Йадамилк, когда мы придём в Оранж.

— С удовольствием. С превеликим удовольствием. Но ты знаешь, что для меня кельтский — всё равно что абдеритский.

— Возьми в помощь Бальтанда. Он около года проходил обучение у друидов.

— Ну да! Он даже не кельт.

— По матери он кельт.

— Почему бы тебе не спросить прямо у него?

— Я обычно хочу иметь сведения с разных сторон. Такие воины, как кельты, бесценный материал для полководца. Их всегда можно послать в наступление в первых рядах.

— Ты только что сказал, что не собираешься нанимать в войско новых кельтов.

— Сейчас, по эту сторону Альп. А потом собираюсь. Мне понадобится много пехотинцев, готовых идти на смерть и к тому же делающих это с яростной радостью.

Ганнибал снимает тёплую ладонь с моей шеи.

— Поможет мне Бальтанд или нет, но я попробую, — обещаю я.

— Приложи все усилия, Йадамилк. Это поручение не отнимет у тебя ни поэзии, ни Европы.

Я вижу по Ганнибалу, что наша беседа подошла к концу. Лицо его застывает, он весь как-то подтягивается. «Что происходит?» — пытаюсь я понять. Ганнибал отстраняется от меня в душевном плане, словно отодвигает на некоторое расстояние. Это присуще Ганнибалу-Победителю — держать дистанцию между собой и всеми прочими.

Вечером меня ждёт тяжкое испытание. За минуту до него я чувствовал себя прекрасно. Я намеревался разобрать свою одежду, и тут случился этот приступ. На беспокойство, ещё не затронувшее разума, прежде всего, отзывается моё тело. Начинают дрожать руки, от кончиков пальцев до самых плеч. Я заставляю их биться в грудь. Для овладения руками приходится призвать на помощь все имеющиеся у меня силы. И то получается лишь несколько слабых ударов. Трясущиеся руки сами собой опускаются и виснут по бокам. Трясутся не только они. Содрогается всё тело. Руки сжимаются в кулаки, их начинает сводить. Почему? Я не понимаю, что со мной творится. Меня одолевает нечто, чему я не в состоянии противостоять. Я принимаюсь плакать, сначала беззвучно, затем чуть слышно и, наконец, громко. В голове у меня нет никаких поводов для грусти и печали, однако сердце бешено колотится. Я пытаюсь вызвать в памяти образ Ганнибала и его руки, лежащей у меня на шее. Не получается. Когда я прикладываю на это место собственную ладонь, она так дрожит и подскакивает, что тут же срывается вниз.

Почему я рыдаю и плачу? Мною движет не отчаяние, а нечто более страшное. Почему мне хочется кричать в голос и звать на помощь? Я утратил все качества, которыми, как мне казалось, обладал.