Гуннель Алин - Ганнибал-Победитель

— Ты не заговоришь мне зубы.

Я бью на жалость.

— Есть одна, совершенно очевидная истина, известная нам уже сейчас, — елейным голосом продолжаю я. — Ты тоже знаешь её, хотя пока ни единым словом не выдал этого. Смотри, Ганнибал! Коль скоро мои речи не могут преклонить перед тобой колена, я сделаю это сам. Выслушай же меня! Мы ведём войну в пределах собственных границ, поскольку Европа — наша законная наследная земля. Суть войны не в чём ином, как в отвоевании Европы, в её возвращении Финикии.

Ганнибал со смехом велит мне подняться с колен.

— Ты основываешь наши притязания на красивой сказке.

— Сказке?! Для тебя это всего лишь сказка?

Внезапно я вижу различие между нами, различие, которое противоречит нашему сходству. То, что необходимо поэту для возвышения его эпоса и придания ему значимости, совершенно непереносимо для человека действия, Баловня Судьбы. Ганнибал-Победитель способен побеждать, не вдаваясь в мотивы. Сказка и легенда — это вуаль, скрывающая правду о нас, людях. Миф же создаёт глубинный образ того, кто мы такие. Неужели Ганнибалу всё это чуждо? Неужели он только реалист, человек здравого смысла? Впрочем, я тоже выделан на гончарном круге рационализма. Можно на время отбросить требования эпоса. Самое важное сейчас — перетянуть Ганнибала на свою сторону.

— Разве Европа — это сказка? — озадаченным тоном спрашиваю я. — Разве это не название одной из частей света?

— Что ты можешь предъявить, кроме имени, Йадамилк?

— Имя вещи влияет на неё, — тихо, но твёрдо произношу я.

Ганнибал не сводит с меня улыбающихся глаз. Я не опускаю взгляда и упрямо смотрю ему на переносицу.

— Das Weib ist so artistisch. Le poete aussi [132]. Ты, Йадамилк, тоже артистичен.

Не пора ли мне уступить? Может, Ганнибалу и не надо знать то, до чего додумался я? Может, его победа не зависит от знания истины? Человек действия, вероятно, утрачивает часть своей энергии, если его посвятить в подоплёку поступков. Я хватаю Ганнибала за руку, вернее, дотрагиваюсь до неё большим и указательным пальцами.

— Почитай Платонова «Кратила», — прошу я. — Или, ещё лучше, соображения о языке моего наставника Каллиграфа.

— Прикажешь прервать поход, велеть поставить палатку, залечь туда и приняться за чтение? Ты это хочешь сказать?

— Нет, и перестань надо мной подшучивать. Выслушай в сжатом виде то, что я познал в Александрии. Язык — не человеческое изобретение, а создание самой природы. Имя являет нам вещь, раскрывая её и делая доступной человеку. Фисис, природа, а не человеческая психе, творят имена и язык. Название «Европа» обнажает для нас действительную Европу. А действительность такова, что Европа принадлежит Карфагену. Сотворение слов — дело весьма важное, утверждает Сократ. Слова дают нам в руки подлинную сущность вещей. Тот, кто владеет словами, владеет и вещами, он может действовать в отношении реального мира и представлять его в новом свете. Слова не просто отражают суть реального, говорит Каллиграф, они также носители этой сути, в общем, язык создаёт видимую действительность и олицетворяет мир вещей.

Какие чудесные мгновения, какое изумительное место! Однако я не вижу ничего: ни Ганнибала, ни природы, ни войска, беспрерывным маршем движущегося на север. Из всего этого я не замечаю ни одного выразительного образа, ни одного предмета или подробности. Не замечаю я и того, что, вероятно, стою, опустив глаза долу... нет, скорее наоборот, с широко открытыми глазами. Внутри у меня — безмерное счастье. Мои глаза призваны не видеть те или иные вещи, а свободно излучать огонь и пламень моей радости. В груди у меня возникает песня, мой ненаписанный эпос — душа моей души и движущая сила моей мысли — обретает размах и глубину. Мне нужна сказочная Европа и все связанные с ней легенды. Правдой моего эпоса станет правда мифа. Помимо всего прочего, я уже дал рациональное обоснование законности карфагенского похода. Мы имеем право находиться там, где мы находимся. Так говорит миф. Все наши военные действия обоснованны. Крупные и мелкие, наступательные и оборонительные, они все законны, ибо Европа — отнятая у нас противником наследная земля. Нашу кампанию спровоцировал Рим, объявивший нам войну. Но мы всё равно рано или поздно приступили бы к действиям, потому что Европа — наша! Об этом вопиет сама земля.

— Нам принадлежат не только Рим или Италия, — запинаясь, шепчу я. — Не только острова Средиземноморья или Иберия. Карфагену принадлежат не только нехоженые земли кельтов, но и Эллада. Да, даже Эллада — наша.

— Надеюсь, Македония станет нашим союзником, — из какой-то бесконечной дали доносится до меня голос Ганнибала.

Он медленно приближается, делается громче.

— Ты говоришь не как полководец и не как воин, Йадамилк. Ты говоришь как вдохновенный поэт. Хорошо. Пусть. Продолжай в том же духе, но, пожалуйста, про себя. Поверь мне, когда ты со временем будешь сидеть в отцовском доме либо наслаждаться прелестями сельской жизни на Прекрасном мысе или в каком-нибудь другом месте, куда тебе захочется забраться после окончания войны и заключения мира, мира, который до неузнаваемости изменит весь земной шар, тогда, Йадамилк, ты вспомнишь эту минуту, а также всю череду мгновений, пережитых тобой в походе на Рим; покоясь в объятиях мира, ты заново обретёшь пережитое и сможешь воспеть всё, что тебе будет угодно. Поэзия обычно не удовлетворяется ни ещё не свершённым, ни сиюминутным. Её интересует значительное и состоявшееся. Она взмывает туда, куда её тянет могучая сила жизненного преодоления. Любое искусство влечёт к себе то, что побеждает и будет побеждать. Оно чурается всего слабого и нежизнеспособного, разрушающегося и распадающегося, любых проявлений некрасивого и уродливого, присущей разложению отталкивающей способности к постепенному умервщлению самого себя — всё это ни в коем случае не может стать предметом искусства. Поэзия бывает обращена к человеку радости, к тому, кто смел и в то же время игрив... да-да, шутлив и игрив, ибо на земле царит мир, которого добился победоносец и которого не может не ценить народ, посему человек наслаждается плодами своего непоколебимого мужества, посему он украшает своё тело изящными побрякушками и подкрепляет своё чувство собственного достоинства гимнами и эпическими песнями — ведь всё это даёт понять окружающим и убеждает его самого, что сей победоносный народ готов не только продолжать, но и наращивать свою борьбу за достижение идеалов красоты и справедливости.

От напористой Ганнибаловой речи сам я начинаю спотыкаться — когда вновь обретаю дар слова.

— Значит, ты хочешь сказать, что Европа вовсе не наша?

— Я этого не утверждал, — отвечает он.