Джек Дэнн - Собор памяти

Ради глаз Айше.

Великая красота, глаза Аллаха, дыхание Корана, средоточие духа.

Войско шагало без сна, шло в темноте, подобно гонимому ночью стаду, а днём прибавляло ходу, словно новые силы вливались в него с солнечным светом, с видом гор, долин и белого песка; войско двигалось на север по полям, заросшим чертополохом, через горные перевалы и ущелья, скользкие от влаги, через ручьи и пашни, и туманные горы, пахнувшие сыростью, как волчья шкура, через Ам ман, Аджлун — к Эски Шаму, что был караван-сараем, местом сбора караванов с пряностями. Эски Шам был также святым местом — именно там дервиш Бахира пророчествовал Мухаммеду, и пророк узнал, что его божественная миссия завершится успехом.

Там, в Эски Шаме, наёмная конница Кайит Бея — бандиты, которые в качестве платы получали только то, что награбили, и умели лишь жечь, разорять и убивать — изрубили на куски святого муллу, прямо в мечети, когда он читал Коран. Кайит Бей успел остановить их прежде, чем они предали огню весь город, велел отрубить вожакам кисти рук и повесить обрубки на шею. Он молился и постился в злосчастной мечети, уплатил имаму крупную сумму и сделал богачом всех до единого жителей города.

Тем не менее это было дурное предзнаменование. Леонардо сам прижёг раны тем, кому обрубили руки, потому что медики Кайит Бея отказались лечить их. Куан тоже не стал помогать им. Что бы ни сделал Леонардо, эти люди всё равно умрут — не от горячки, так от ножа правоверного. И они действительно умерли через считанные часы; а Леонардо скакал рядом с евнухом Хилалом и Бенедетто — Бенедетто, который стал совершенно другим, незнакомым, — и клевал носом, задрёмывая лишь на мгновенье, но неизменно впадая в глубокий сон, который упорно возвращался, стоило Леонардо вновь поддаться дремоте, в сон, который был так же реален, как жаркий ночной воздух и солдаты, обливавшиеся потом и испускавшие газы.

Он пробуждался и обнаруживал, что находится в соборе памяти и что на гладком отполированном полу перед ним валяются отрубленные руки мальчика, осквернившего статую Богоматери в Дуомо; но Леонардо знал с мучительной уверенностью, что это руки Никколо, что именно Никколо был тем мальчиком, которого растерзала толпа; и Леонардо, дрожа, поднимал обрубки, заворачивал в платок и чувствовал, как тепло и мягко бьётся под тканью пульс; затем он ощущал чей-то давящий взгляд — жгущий его насквозь, как жгли глаза отца в тот день, когда Леонардо обвиняли в содомии; и когда он оборачивался на этот взгляд, то видел, что к нему приближается трёхглавый демиург, преграждает ему путь, как и должно было случиться...

— Леонардо... проснись, сынок. — Хилал улыбался ему, и лицо его было гладким, как плиты в соборе памяти. Хилал, как и Леонардо, ехал на рослом белом коне — подарок калифа из лучшего его табуна. Бенедетто ехал рядом с Леонардо, упорно глядя перед собой, словно целиком погруженный в свои мысли, словно Леонардо не то что не было рядом — вообще не существовало. Позади и по обе стороны от них везли на тележках и повозках, соединённых цепями, сотню пушек и осадных орудий; лёгкие орудия были прикреплены к собственным колёсным возкам. Несколько пушек здесь были изобретения Леонардо, были здесь также и скорострельные пушки, и на всех было написано: «Винчиус». Ещё везли вооружённые косами колесницы, также творения Леонардо, вереницу бомбард, мортир, баллист; новейшие орудия тянулись бок о бок с самыми примитивными — пушками, которые стреляли арбалетными болтами и использовались ещё со времён Рима.

— Я только что говорил с калифом, — продолжал Хилал. — Нам надлежит вперёд войска ехать в Дамаск.

— Вот как? — отозвался Леонардо.

Бенедетто повернулся к Хилалу, явно заинтересованный его словами.

— Мы будем ждать калифа к северу от города. После того что случилось в Эски Шаме, калиф не хочет ставить лагерь слишком близко от города.

— Но я думал остаться. Калиф сказал, что я могу поработать над...

— Ты не подчинишься приказу калифа? — спросил Хилал тихо и угрожающе. — Что сделано, то сделано. Нет времени заниматься новыми изобретениями. Мы возьмём с собой все пушки и машины, сколько сможем, но калиф желает, чтобы ты присоединился к нему. — Он усмехнулся. — Так что, похоже, последнее слово всё же осталось за твоим мёртвым братом.

Он имел в виду Зороастро.

Леонардо ехал с Хилалом, который взял с собой только два полка своих собственных королевских мамлюков, считавшихся лучшими телохранителями и наездниками во всей гвардии калифа, и артиллеристов. Ехали все верхом, потому что срок поджимал — итого две тысячи людей, большей частью лёгкой конницы. Кайит Бей переменил свои намерения: место встречи будет в лагере Уссуна Кассано, ибо даже если бы Хилал опередил своего повелителя, машины Леонардо дадут персидскому царю преимущество над турками. Рядом с Хилалом ехал мальчик по имени Миткаль, напоминавший Леонардо юного Никколо. Он был полон жизни и неуёмной энергии и то и дело дёргал за полу Хилала, обращая его внимание то вон на тот дом, то вон на эту гору, то на ручей, то на цветок. Горы покрывал живой ковёр алых анемонов и цветущих асфоделей; прозрачные потоки, словно расплавленные зеркала, ниспадали с обрывов и неслись по дну глубоких ущелий. Они ехали узкими перевалами, где горстка солдат с лёгкостью выстояла бы против двухтысячного отряда Хилала. Это была страна либо света, либо тьмы; лишь на рассвете или с приходом сумерек мир хоть немного терял свою резкость и ясный воздух становился прозрачно-мягким, как во Флоренции — Флоренции, которая казалась Леонардо всего лишь сном.

Но с ними ехал Бенедетто Деи, мрачное и молчаливое напоминание о том, что жизнь Леонардо началась отнюдь не в этом краю.

Сандро, Америго и Куан были при калифе, как и Деватдар. Куан дал слово Леонардо, что присмотрит за Сандро. За Америго Леонардо не тревожился, уверенный теперь, что тот стал любовником Куана; но Куан терпеть не мог Сандро, быть может, потому, что Сандро был так же подвижен и болтлив, как Зороастро. Но если Зороастро к тому же всегда был хитёр и себялюбив, Сандро был невинной душой, постоянно укорявшей себя за слабость... и считал, что он — дурной проводник для чистого религиозного духа, который изливался в его картины.

Лишь когда они достигли оливковых и апельсиновых рощ Катаны, деревни близ великого города Дамаска, Бенедетто наконец заговорил. Заходило солнце, и впереди над сумеречными равнинами виднелись сады Дамаска. Бесплодная каменистая равнина уступила место бесконечным полям. За считанные мгновения пурпурно-оранжевые блики заката сменились серостью, теперь вокруг были только тьма и тени, тяжёлые и густые, как запахи олив, гранатов, слив, абрикосов, грецких орехов и апельсинов, что смешивались с вонью пота и грязи от скакавших позади солдат: войско шепталось, стонало, сетовало, кашляло, ругалось, отхаркивалось и чихало.