Джек Дэнн - Собор памяти

— Я хочу быть погребённым вместе с сыном, но ничей взгляд не должен упасть на него. Он был моим любимцем, моей драгоценностью, моей радостью, мной самим... если только отец может настолько обладать сыном.

— Великий царь, я не могу сделать этого... и ты не можешь. Твоя дорога — месть. Воздай туркам за то, что они...

— Не смей спорить со мной, или окажешься на мечах.

— Я не убью тебя, — сказал Леонардо. — Я уплатил свой долг за то, что подвёл тебя однажды.

Он повернулся и пошёл прочь, каждое мгновение со страхом ожидая удара меча или стрелы за своё ослушание. Но вместо этого он услышал стонущий вздох и, обернувшись, увидел, что Уссун Кассано вонзил кинжал себе в пупок и пытается протянуть лезвие выше.

Какую-то долю секунды они смотрели друг на друга: Леонардо — потрясённый, Уссун Кассано — перекошенный от мучительной боли; а затем Леонардо не раздумывая бросился к царю, схватил меч, лежавший на молитвенном коврике, и, когда царь наклонился вперёд, обезглавил его одним ударом. И тогда Леонардо осознал, что молится — словно он, безбожник, мог отыскать Его лишь в крови и битве.

Рядом с Леонардо возник сам Кайит Бей — он наблюдал из укрытия за всем происходившим.

— Теперь, маэстро, долг уплачен сполна. — С этими словами он взял у Леонардо письмо и вывел его из мечети. — Он был мёртв ещё до того, как ударил себя кинжалом, ещё до того, как ты помог ему отправиться на небеса. Он любил тебя, как люблю и я.

И калиф всё объяснил Леонардо, который был ему как сын... раб, владеющий привилегиями эмира.

Леонардо, который миг назад отыскал Бога... не более чем на миг... ощутил, как бегут по щекам горячие слёзы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его... в себя.

Ибо образ принадлежал самому Леонардо.

Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.

Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит Бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провёл высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.

Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчётов и решения. Принц был воплощением напряжённости и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затенённых глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.

— А что ещё сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.

— Я рассказал тебе всё.

— И ты ничего не знаешь о моём брате Зейнале, которого Турок...

— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.

— Ты нашёл моего отца с мечом в руке?

— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?

— Конечно, нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.

Леонардо пожал плечами.

— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.

— Мой отец доверял тебе. — Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочёл его, хотя уже читал прежде — когда Кайит Бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно всё это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.

Он был частью замысла калифа.

Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это всё во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит Бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.

Видимо, Хилал — или его подручные — действовали недостаточно тщательно.

Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного сложения. Он был человек учёный, лишённый физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силён, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.

Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая всё на своём пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Всё глубже врезаясь в горы, следуя за знаками и сигналами, идя по следу тысяч Мустафы, долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, дерясь с людьми и орудиями на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мёртвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы всё ещё обитали здесь в потаённых прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.

Леонардо ехал с Хилалом и Миткалём; присоединился к нему и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно ничего не произошло между ними; зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует... словно он, Сандро, делал что-то не так.

Сандро похудел. Хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях — местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.

Они не говорили о Зороастро.

Они не беседовали о Флоренции.

Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать своё молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе — ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.

Там Кайит Бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождём, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.