Джек Дэнн - Собор памяти

— На штирборт! — рявкнул капитан, и матросы и солдаты помчались на правый борт, выпрямляя корабль и снова поднимая гамак с солдатами над мачтами галеры.

Теперь турецкие стрелки были уязвимы, потому что оказались ниже мамлюков. Но всё же один солдат получил стрелу в глаз и, ломая спину, рухнул на палубу галеры.

Секундой позже из гамака выметнулось пламя, охватив мачту турецкого корабля. Лучники завопили, когда греческий огонь начал лизать платформу и побежал вниз по мачте, роняя искры на палубы обоих кораблей.

Стрелки падали в воду, их одежда и волосы горели.

Турки с новой яростью кинулись в атаку на «Девоту», и палуба опасно накренилась, когда матросы и солдаты-мамлюки бросились им навстречу. Казалось, сама вода горела. Пока матросы и солдаты трудились у брашпиля, выравнивая корабль, капитан коротко кивнул Леонардо — и исчез в толпе вместе с капитаном мамлюков, воодушевляя матросов и солдат на атаку.

В битве наступил перелом. Это был шанс взять реванш и одолеть турок. Вместо того чтобы отцепить абордажные крючья и отойти, потому что ветер был сильным, а сцепление двух кораблей опасно само по себе — люди с «Девоты» хлынули на палубу галеры, и там началась настоящая резня.

А с флагмана подавали отчаянные сигналы: «Аполлония» была в беде.

Капитан безнадёжно пытался отозвать своих людей: они жаждали крови, ничего не видя и не слыша, слепые и глухие к приказам и доводам рассудка; и лишь когда галера стала тонуть, люди кинулись на свой корабль, отцепили абордажные крючья и пошвыряли в море. Турки отчаянно пытались прорубиться на «Девоту», но их сбрасывали за борт. Жаркий, душный от дыма воздух наполнился мольбами и криками — на арабском и итальянском, потому что галерных рабов не освободили, и теперь, прикованные к своим скамьям, они шли на дно вместе с галерой.

Леонардо видел, что сделал с обоими флагманами обмен залпами, и терзался от мучительной тревоги за Никколо и Айше. Турецкая каракка была задета серьёзно — корабль же Деватдара попросту покалечен. И теперь его брали на абордаж солдаты с одной из турецких галер. Пушки «Аполлонии» уничтожили турецкие орудия на левом борту, перебив гребцов; но солдатам с галеры удалось забросить железные крючья на палубу «Аполлонии».

Прежде чем Леонардо пришло в голову спустить на воду тяжёлый ял, капитан отдал приказ травить гитовы, гребцы заработали, разворачивая корабль для залпа по галере, потому что бомбарды правого борта ещё могли действовать. Но тут вмешался турецкий флагман — он выпалил в «Девоту», и залп достиг своей цели. Второй залп оказался ещё удачнее для турок.

Залпы сотрясли корабль и заставили умолкнуть пушки.

Леонардо спустился вниз исследовать повреждения. Зияющая дыра открывала солнцу и небу сырую внутренность трюма. Тараканы кишели, как черви, повсюду, ползая по разбросанным, разорванным в куски телам. Они роились вокруг Леонардо — и вдруг ему стало страшно. Он повернулся, чтобы уйти, — и заметил Агостина, офицера канониров. Г олова его была отделена от туловища, и Леонардо почудилось, что губы Агостина ещё шевелятся.

Он окликнул капитана, и тот велел лоцману идти к левому борту флагмана Деватдара, выходя из-под удара турецких пушек.

Даже если орудия корабля молчат — люди могут сражаться.

Когда «Девота» приблизилась к «Аполлонии», мамлюки забросили на её борт свои пятилапые когтистые крючья. Ответом им был шквал турецких стрел и смертоносный ливень горящей смолы; но Леонардо был среди тех, кто первым взобрался на борт флагмана, он бежал и рубил, скользя по палубе, покрытой кровью и мылом, заваленной трупами, оружием и острыми обломками дерева. Мамлюки с Деватдарова флагмана завопили от радости, увидя, что через борт к ним карабкается подкрепление, и, словно подхваченные ветром, с утроенными силами обрушились на турок. Дым ел глаза и лёгкие. Леонардо рвался вперёд, тенью среди теней, бешено вращая мечом, словно желал перерезать глотку самому воздуху; он рубился и чувствовал, что оцепенел и вымок в собственной и чужой крови.

— Никко! — звал он, но голос его тонул в криках, визге и лязге ярившегося вокруг боя. Он проложил себе дорогу на корму, к каютам, разыскивая Айше. Никколо, если он был жив, дрался сейчас на палубе.

Внутри, в сырой затенённой мгле, он наткнулся на двоих турок, совсем ещё мальчишек в тюрбанах — они насиловали женщину, обрубив ей ноги и руки, как свинье на бойне. Леонардо быстро прикончил обоих, и внезапно его охватило знакомое безразличие: он не чувствовал ни гнева, ни возмущения, лишь усталость и бесконечную скорбь.

Он довершил своё дело, обшарив каждую каюту, и вынужден был уйти, потому что задыхался. Палуба была в огне, и ему пришлось пробиваться наверх сквозь пламя, да и на палубе пришлось побегать, чтобы удрать от огня. Жар царапал когтями его лицо и руки. Поднялся ветер; боги или духи капризны.

И его корабль, «Девота», отходил прочь.

Над его головой что-то заскрипело и треснуло: рухнула мачта, и парус вздулся над ним, накрыв его пылающим саваном. Он прорезал себе путь на волю, когда морская вода окатила его, затушив огонь. Под ногами тоже скрипело и трещало: корабль шёл ко дну. Поднялась суматоха; турки, христиане, мамлюки — все бегали, вопили и выли. Флагман накренился, и Леонардо заскользил по палубе. Он зацепился было за сетку, но верёвки лопнули, и мгновением позже его обожгла ледяная вода.

Когда его наконец подняли на борт «Девоты», были уже сумерки. Море, казалось, поглотило и небо и солнце. Его безжалостную колышущуюся гладь закат окрасил кровью и багрянцем, и словно розовые пальцы тянулись вверх, к облачным барашкам. Всюду плавали обломки, подымаясь на пенных гребнях и ныряя в тёмную глубину. А на темнеющем, истекающем кровью горизонте резными силуэтами вырисовывались три турецких судна. Их огромный флагман уцелел, и когда-нибудь он снова вступит в бой.

Леонардо видел эти корабли, он смотрел на них из воды, поверх гребней волн; и теперь, живой, измученный, закутанный в одеяла, он всё ещё грезил о них.

И о том, что рядом с ним Никколо и Айше.

И Симонетта.

И конечно, Джиневра...

Сколько таких, что бродят в безумье,

лишившись всего!

Сколько таких, что в море ночами

скорбят в заточенье!

Красный владыка владык, повелитель

джиннов,

Призови духов своих, всех, кто сможет

явиться!

В тишине ночи «Девота», пропахшая смертью и людским потом и набитая, как корабль работорговцев, шла под защиту полумесяца Александрийской гавани. Как раненый зверь, она уползала в укрытие. Насосы работали без остановки, потому что корабль сидел в воде опасно низко: недавний шторм почти потопил его. Офицеры «Девоты» уступили свои каюты Деватдару и его свите. Каюту сохранил только капитан, да и то не свою.