Ганс Эйнсле - Я, Минос, царь Крита

— Разве это было таким уж крупным событием?

— Обряд служил плодородию. Все — и крестьяне, и пастухи, и горожане, и даже мы, рабы, — зависим от него. Мы все живём ради наших детей, потому что они обеспечивают наше будущее.

— Дети? — с удивлением спросил я.

— Ты — не критянин, иначе не задал бы такого вопроса. Мы живём семьями. Я забочусь о тех, кто доверился моему попечению, а когда придёт время и я больше не смогу этого делать, они будут заботиться обо мне. Со мной живёт сестра. Она вдова. Замужем пробыла всего несколько месяцев, и её муж погиб здесь, во дворце, во время восстания горных племён. Чем ей жить? Где поселиться матери с маленьким ребёнком? Ей едва исполнилось тридцать лет, а она уже без мужа. Одиноких женщин, как она, легко опозорить. Вдовам не разрешается жить одним, иначе вскоре на них начинают смотреть как на неполноценных. Так что сестра живёт у меня. Возможно, — задумчиво добавил он, — когда-нибудь, когда никого из семьи не останется, я буду жить у своего брата.

— Ты можешь проводить меня к верховной жрице? Я хотел бы попросить её о помощи, когда я возьму здесь власть.

— Лучше сходи сначала к верховному жрецу, — посоветовал критянин, странно посмотрев на меня.

— Кто он? — спросил я. — Я хочу сказать, что он за человек?

— Верховный жрец слишком стар, а верховная жрица слишком молода. Он скоро умрёт, а где преемник, у которого хватит сил снова навести порядок в делах культа?

— Удивительно, — заметил я, — оба служат одним и тем же богам, имеют общую цель и не понимают друг друга?

Раб опять как-то странно посмотрел на меня — мне показалось, он хочет заглянуть мне в душу.

— Одну женщину можно считать просто симпатичной, а другую любить, находясь с обеими в близких отношениях, — уклончиво ответил он. — Свободную можно находить очаровательной, а сердце отдать несвободной, рабыне. Человек — игрушка сил и страстей, которым он почти не может противостоять.

Он снова испытующе посмотрел на меня, и я спросил:

— О чём ты думаешь?

— Каждый вечер я молю богов, чтобы силой и знаниями меня превосходили только разумные и добродетельные люди.

— Что ты сказал? — Я не уловил смысла его слов.

— Каждый вечер я молю богов, — повторил он, — чтобы силой и знаниями меня превосходили только разумные и добродетельные люди.

— Почему ты хочешь иметь рядом только добродетельных людей?

— Потому что только так мы достигнем счастья. Быть добродетельным — значит ограничивать себя во всех желаниях и влечениях. Приходилось ограничивать себя даже в употреблении спиртного. Рекомендаций, как правильно изготавливать вино, полно, но ни одной, как правильно его пить. — Он опять замолчал, погрузившись в размышления. — Мы кое-что знаем, — вновь заговорил он, — однако наши знания нередко в разладе с совестью.

— Сколько тебе лет? — уважительно поинтересовался я, ибо не мог не отдать должное его зрелости и мудрости.

— Восемьдесят четыре года.

— А мне — тридцать.

— Тогда ты ещё замечательно молод и у тебя есть силы, чтобы подчинить себе власть, которой обладают жрицы.

— Молод?

Он кивнул.

— Не будь воспоминаний молодости, мы никогда не чувствовали бы своего возраста. Только отсутствие возможности сделать что-то такое, что мог сделать прежде, и составляет суть старости. Поверь мне, — проникновенно сказал он, — старик не менее совершенное создание, чем молодой.

В толпе чиновников, слуг и рабов я заметил Сарру и окликнул её.

— Это твоя жена? — спросил критянин.

Улыбнувшись, я отрицательно покачал головой.

— Будь осторожен, — предостерёг он. — Она может стать для тебя опасной.

— Каким образом?

— Она очень хороша собой, но уже не девушка. По ней видно, что она неглупа. Она поймёт, что стоит на пороге старости, и будет всеми силами добиваться твоей благосклонности. Женщина... — Он задумался, подыскивая нужные слова, а потом сказал откровенно: — ...готова на любые жертвы, чтобы затем, если добьётся своего, не жертвовать ничем. Она станет танцевать, если будет уверена, что этим завоюет тебя, а потом даже не вспомнит, что танцевала. Она будет говорить тебе слова, которые забудет, как только ты сделаешься её собственностью. А в итоге, если полюбишь её, ты станешь очень одинок...

— Кто же ты? — удивлённо спросил я.

— Раб.

— И всегда был рабом?

— Может быть — да, а может быть — нет.

— Как тебя понимать?

— Я родом с южного побережья, вырос в Лариссе. Царь Кносса вступил в борьбу с царём моей родины и одержал победу. Ещё вечером я был свободным гончаром. — Опустив глаза, он тихо произнёс: — Моя керамика славилась повсюду. — Потом опять посмотрел на меня: — А на следующее утро стал рабом.

— На вас напали?

— А разве на нас не нападали постоянно? Когда мы любили, занимались торговлей, своим ремеслом... Теперь я приставлен к храмам, прислуживаю жрицам. Многие из них хорошие, но немало и плохих. Как все мы, они всего лишь люди...

— Но ведь жрицы должны быть девственницами? — спросил я. — Когда-то я слышал, что это непременное условие.

— И да, и нет.

— Так да или нет? — настаивал я.

— Из эгоизма — так я считаю — верховные жрецы настаивают на девственности, однако...

— Что?

— Делают исключения, — сказал он двусмысленно.

— В каких случаях?

— Если женщина или девушка очень красива и особенно привлекательна. Таких никогда не отвергнут, — философски добавил он. — И ещё охотно берут умных девушек.

— Ты сказал, что жрецы отдают предпочтение девственницам из эгоизма...

— Нужно ли мне отвечать тебе? — ответил он, многозначительно улыбаясь.

Я посмотрел на него таким вопрошающим взглядом, что ему всё же пришлось ответить.

— Нетронутая девушка таит в себе особую привлекательность для любого мужчины. Поставь перед свободным мужчиной пятерых вдов и одну девственницу, и почти наверняка он остановит свой выбор на ней. Он имеет возможность быть её наставником и учителем в любви. У нетронутой девушки редко бывают собственные желания, она отдаётся, испытывает восторг и считает, что всё, что она испытала, наивысшее блаженство. Это удовольствие для любого верховного жреца, ведь он тоже мужчина.

Несмотря на свой возраст, раб стоял передо мной гордо выпрямившись. Потом медленно склонил голову и печально сказал, что испытал за свою жизнь уже два поражения.

— Первое, когда тебя сделали рабом в Лариссе? — спросил я.

Он с достоинством кивнул. Потом неожиданно вздрогнул.

— Что я тут наговорил? — испуганно спросил он.

— Что за свою жизнь ты уже дважды терпел поражения.

— Нет, нет, — возразил он. — Мне грозили два поражения, но я не сдался и сделался свободным.

— Как это?

— В Лариссе я стал рабом. Мне удалось подчинить себе обстоятельства, и теперь служба в храмах доставляет мне немало радости. Я служу и потому становлюсь свободным. — Он мельком взглянул на меня, словно стремясь опять заглянуть мне в душу, потом негромко заметил, что жизнь грозила сломить его ещё в детском возрасте.