Юрий Малевинский - Дороже всякого золота [Кулибин]

Оду Екатерине пришлось читать. Костромин с самого приезда предупредил графа Орлова, что у них стихи во хвалу императрицы имеются.

Екатерина слушала оду, слегка кивая головой. Как и в первый раз, похвалила сочинителя. Спросила у Михайла Андреевича о делах торговых.

Потом показывали художества. Костромин сам подал императрице часы «яичной фигуры».

— Я совсем не умею с ними обращаться, — сказала Екатерина.

Орлов легонько подтолкнул Кулибина. Иван Петрович волновался. Нужно было подвинуть стрелки, чтобы в часах началась мистерия и зазвучала музыка. Пальцы не слушались. Екатерина сказала:

— В прошлый раз часы не были совсем готовы. Теперь можно их окончательно показывать?

— Да, ваше величество, часы в полной исправности, — во рту у Ивана Петровича пересохло, говорилось трудно.

Наконец стрелки подвинуты. Минутная приближена к двенадцати. Кулибин положил часы на ладонь Екатерины. И вот створные дверцы на часах распахнулись. И открылся дивный зал, в котором подобие гроба господнего и два стража стоят около него с копьями. Через полминуты появляется ангел, и тут от гроба отваливается камень, стражи падают ниц. Еще через полминуты являются две жены-мироносицы, и с их появлением вызванивается стих.

И сценка и музыка повторяются каждый час!

Екатерина смотрела на мистерию с восхищением.

— Я довольна вами, господин Кулиби…

— Кулибин, — подсказал Орлов.

— Разумеется, — повела бровями Екатерина. — Ку-ли-бин. Распорядитесь, граф, эти часы и приборы поставить в Кунсткамеру. А за усердие наградите преданных мне людей.

Михайло Андреевич упал на колени.

— Матушка-благодетельница, детям, внукам закажем…

Иван Петрович тоже опустился на колени, склонил голову в поклоне.

Принесли на подносе два равных мешочка с деньгами и кружку с золотым барельефом Екатерины.

Один мешочек оказался в руках Кулибина, второй и кружку подарили Костромину.

— Ну все, Ванюша, заживем мы теперь с тобой, — говорил Михайло Андреевич, когда вышли из дворца. — Вон как щедро матушка нам по тысяче отвалила. С такого на лучшем рысаке можно к дому-то подкатить. Покатим, а? Ты гляди, чтобы деньги-то не вырвали. Здесь воров — пропасть. Спрячь под кафтан, к душе поближе.

— Возьмите их, Михайло Андреевич, потом посчитаемся, сколько я вам должен.

— Да ты что? — опешил Костромин. — Нешто я свое не взял? Не дури, Ваня, на что сам жить будешь?

Но Иван Петрович был уже далеко. Ветер полоскал его длиннополый кафтан, такой отличный от петербургской моды.

Михайло Андреевич пожал плечами, сунул за пазуху деньги и, придерживая их рукой, пошел к Адмиралтейству. Там он нанял дешевого извозчика и поехал к Бородулиной. «Скромнее-то оно лучше, — размышлял Костромин, — людей на грех не наведешь». Он был доволен собой, хотя и ничего не сделал для своих единоверцев…

Иван Петрович шел без цели и, как оказался на Семеновском плацу, не помнил. А там бьют барабаны. Строй солдат обступила толпа.

— Что происходит? — спросил Иван Петрович у бородатого мужика в армяке.

— Солдатика учат, — отозвался мужик. — Убег. Дезертир, стало быть. Теперь далече не убежит. Секут как Сидорову козу.

— Почему убежал-то?

Мужик с любопытством посмотрел на Ивана Петровича.

— А ты бы остался? Эвон какой с ангельским терпением нашелся!

— Так засекут…

— Лучше разом конец, чем всю жизнь мучиться.

— Да, да… — рассеянно сказал Иван Петрович, удаляясь от толпы.

Какое-то время еще стучали барабаны. Потом смолкли. Мимо потянулись люди. Кто-то тронул Ивана Петровича за рукав:

— Возьми, заезжий, ножичек, задешево отдам.

На ладони оборванца лежал перочинный ножик. Иван Петрович сразу признал его: это был тот самый, что подарил он когда-то Семену из Усад.

— Где взял? — ухватил Иван Петрович парня за лохмотья.

Оборванец испуганно захлопал глазами.

— Не украл, вот те крест… На нем, гляди, от зубов отметины. Заместо удилов держал он его, вот и не кричал.

— Засекли?

— Богу душу отдал. Когда солдатика на телегу бросили, выпал ножик-то.

— Да ведь это же Семена убили?!

Иван Петрович побежал на то место, где недавно сыпалась барабанная дробь. На пустынной площади ветер гонял пучок сена, будто заметал следы преступления.

В Академических мастерских Иван Петрович сошелся со многими мастеровыми. Нравился ему рассудительный Игнат Петров. Говорили, что взял его в мастерские Ми-хайло Ломоносов. Приходил Игнат на работу раньше других, вставал за станок и упрямо шлифовал линзы.

— Чистые стекла у вас получаются, — сказал как-то Иван Петрович.

Игнат пожал плечами: какие, мол, есть.

— Приходит сюда господин Эйлер?

— По его указанию работаем. Ахроматические телескопы и микроскопы. Прежде таких в помине не было.

Станок у Игната прост, походит на гончарный круг. Иван Петрович смекал, что если увеличить скорость вращения и повысить давление на форму, то и лучше и быстрее можно получать линзы. Опыт у него тут был.

— Строго спрашивает Эйлер-то?

— А что спрашивать? Как умеем, так и делаем. Вон Иван Иванович Беляев от отца здесь дело принял. А отец его еще при царе Петре работал. Набили руку. К нам, что ль, мил человек, в оптическую палату тебя определят? Кесарев сказывал, будто ты телескопы не хуже аглицких изготовлял.

— Всего один. Купец в Нижний к нам привез микроскоп да телескоп, а еще электрическую машину. Вот я и попробовал подобные им сделать.

— Ну и как?

— В Кунсткамеру велено поставить.

— И зеркала сам отливал? — спросил Игнат.

— Сам. Для чистоты полировки жженое олово на деревянном масле применял.

— Наши академики чего только не выдумывали, особенно Крафт, а флинт и кронглас не получаются. Сын-то старого Эйлера, Альбрехт, из Лондона такие стекла выписывает. Был бы жив Михайло Васильевич!

— Добрую память оставил?

— А то как же. Когда фабрику в Усть-Рудицах зачинал, бывало, сам везде первым. Скинет камзол, рукавицы сбросит — и пойдет глину да каменья в корзины бросать. Это когда на Рудицах плотину ладили. В тридцать сажен матушку вымахали. Опосля на ней водяную мельницу поставили — и тоже все сам. В первых академиках ходил, а работал с мужиком рядом, не гнушался. Бывало, сядем на отдых… «Эх, — говорит, — братцы, жаль, жизнь коротка: понастроить бы фабрик по всей России».

Это чтобы разным немцам раз и навсегда по носу дать. «В нашей, — говорил, — земле богатства на всех нас с избытком, только бери да пользу имей». В Усть-Рудицах Михайло Васильевич большое стекольное дело завел. Всех цветов стекла получал. Простых людей умел, тоже сказать, привечать. Те, кто с понятием к ремеслу. Мотря Васильев был, Ефимка Мельников — эти больше по художественной части, а Петрушка Дружинин — по граненому стеклу первейший мастер. Такие украшения мог делать — самой царице надевать в пору. Только наше-то мастерство промеж господ баловством считается, немецкому, вишь, с давних пор поклоняются. Деньги большие платят — только подай им заморское. Умные-то немцы сами глядят, как бы им русской работы что раздобыть. Эйлера-то нашего знаешь? Пришел к нашим мастерам и говорит: «Сделайте для моей Гретхен алый стеклярус, чтобы в нем она самой красивой была». Ну, наши ребята, понятное дело, постарались. А он, когда взял в руки художество, прижал к самому сердцу и говорит: «Спасибо, люди хорошие, то будет дочери моей свадебный подарок от великих мастеров русских и ученого великого Михайлы Васильевича Ломоносова». А Михайло Васильевич уже покойным был. Если бы не он, быть бы мне и по сей день в крепостных. Хотел он на фабрике барометры да термометры в большом количестве ладить. Вот и взял меня в обучение. Приглянулся я ему, видать. И то правду скажу, в роду нашем издавна художеством занимались, только по камню больше.