Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

— Ты, Иван Михайлыч, у всех посадских, кто убег, дома изломай, а бревнышки на крепость. Двойная выгода.

Так и сделали, а людишки все одно в нетях. В самом городе стали дома рушить, а худые которые — сжигать. Но нет страху — градские люди бросают дома, уходят на Ангашинский мост, хоть тресни.

Тишка снова совет дает:

— Аманатов надо брать, воевода. Заложников. И не простых мужиков, а сотников и десятников.

Вот это помогло лучше. Убегать стали меньше. Да и как побежишь, если ведомо — за это аманата сразу под розги либо в крепь, на хлеб и на воду.

Сегодня дьяку Тишке воевода повелел сделать отписку в казанский приказ о укреплении города.

Дьяк повыбросал из чернильницы дохлых мух, плеснул туда кипяточку, сыпанул молотой ореховой коры, размешал и, умокнув гусиное перо, начал гнать темнокоричневую строку по белому листу бумаги:

«…Яз Иван Михайлов Побединский воевода кузьмодемьянский Государю царю и Великому князю Алексею Михайловичи) челом бью. Служа и работая великому государю и слыша про приход воровских казаков, я ров округ города и острога выкопал пять сажен глубиною и семь сажен шириною. Через ров сделал подъемные мосты и колодезы, и тайники. Окромя того вкруг города и острога обламы новые сделал и всякие городовые крепости учинил, каких тут не бывало. А делал все градскими и уездными людьми, а також посацкими. Очищая городовые и острожские стены, дворы и лавки у многих людей отломал и на том месте выкопал ров. И были в Кузьмодемьянске воры, разных чинов люди, и дети их, и братья, и племенники, которые ушли в воровские казаки, я их домы и дворы и избы разломал и перевозил, которые годились, на то городское и острожное строение, на катки и на обламы. Да их же русских людей многих ставил на караул по городу и по острогу, и по улицам, и по перекресткам, а по иное время слушать по вестям. И всем людьми всяких чинов велел на карауле бессходно стоять от приходу воровских казачишков потому, что они, кузьмодемьянцы, и братья, и племенники, были в тое пору в воровских казаках более четырехсот человек. А стояли они, собрався с иными ворами в большом собранье, на Ангашинском мосту и хотели приходить под Кузьмодемьянск…»

В дверь постучались. Дьяк сунул перо за ухо, подошел к двери, толкнул ногой. Перед ним стоял молодой, смуглый и круглолицый человек в коротком суконном кафтане, в войлочной шляпе. По виду догадался — черемисин.

— Ты хто такой? Откуда?

— Я из деревни Мумары.

— Из которой? В уезде две Мумары.

— Из села Троицкого. Зовут меня Миронко — сотник. Где воевода?

— Пашто он тебе?

— Грамоту из Москвы принес.

— Дай.

Мирон подал грамоту. Дьяк прочел, почесал за ухом.

— Где воевода, говоришь? Либо на стене, либо в лесу, где бревна рубят, либо в каменоломне. Город, почитай, заново строим. Рупь дашь — помогу найти, — и ухмыльнулся.

— За рупь я и сам найду! — отрезал Мирон и пошел прочь.

Дьяк поглядел на него насмешливо, покачал головой.

Натерпелись братья в дороге, страшно вспомнить. Особенно тяжела была дорога до Мурома — шли без денег, без еды, без ночлегов. Спали в лесу: в деревнях прохожих инородцев пускать в дома боялись, попросить кусок хлеба именем Христа они не умели, да и кто подаст в нищих, полузаброшенных селениях? Питались ягодами, грибами, кореньями. Под Муромом, на Оке, сделали плот, по течению добрались до Нижнего Новгорода. От Нижнего по Волге опять же по течению приплыли домой.

Деревня встретила их тишиной. Почти все мужчины угнаны в Кузьмодемьянск, в заложники взяты, кроме Гришки, еще два десятника.

Наутро в кюс-ото собрались старики и женщины, дети — все, кто остался в деревне. Мирон и Левка начали читать грамоту. Мирон читал по-русски, Левка переводил.

— «От главы оружейного приказа Богдана Матвеевича Хитрово кузьмодемьянскому воеводе Ивану Михайлову Побединскому с товарищи. Пришли ко мне сотник Миронко Мумарин со братом и жалобились они на тебя, воевода, говорили про великие утеснения. Яз хочу напомнить тебе, воевода, указ Государя Великого, кой гласит: «Воеводам, будучи в уезде, к татарам, чювашам, к черемисам и всяким иноземцам держати ласку и привет, а для своей корысти ничем не жесточити. Насильства, продажи и убытков не чинить, посулов, поминков ни у ково, ни от чего не брать, чтобы оне, те инородцы, в уезде вашем измены не завели и никакого дурна не учинили». От себя я скажу тебе, воевода, что за поруху сего указа Государь велел строго спрашивать, а тебе самому надобно знать, что ныне времена настали беспокойные. Указываю тебе деревню Мумары не трогать, государевой милостью черемисских людей обнадеживать. Писано в Москве».

Гулом одобрения встретили мумарцы письмо боярина. Вперед вышел самый старый — десятник Яшкелда. Он сказал:

— Много лет я прожил на свете и не слышал, чтобы где-нибудь черемисам такую грамоту давали. Это великие слова, и завтра ты, Мирон, вези грамоту воеводе. Пусть он знает, что царь ему велел.

— Пусть кто-нибудь другой, — сказал Мирон, — я однако устал сильно, да и хлеб у меня не молочен.

— О хлебе не думай. Мы всем миром его обмолотим, крышу над твоим домом перекроем, огород твой уберем — за такую бумагу век благодарить будем.

— Ты наш глава, сотник, — сказал молодой десятник Толубейко. — Никто, кроме тебя, эту бумагу не повезет. Скоро время придет: много шкурок тебе подарим. Иди, отдыхай — мы твой хлеб молотить начнем.

Мирон качнул согласно головой и отпустил людей. Он любил оставаться в священной роще один — здесь хорошо думать. Шумят листвой вековые березы и дубы, качаются на ветру мутовки елей, теплый ветерок бабьего лета навевает воспоминания…

…Давно ли его отец — Федор Мумарин — был безземельным бобылем села Троицкого, жил в низком закопченном кудо, нанимался во всякие работы к богатым мужикам, к монахам, а то и к кузьмодемьянским горожанам. В детстве случалось голодать неделями, особенно тяжело было зимой. Потом отец принял русскую веру, Миронке тогда было тринадцать лет. Крестились в сельской церкви. Поп поглядел на широкоплечего подростка и оставил его при церкви служкой. Парнишка был старателен: пилил-колол дрова, топил печи, подметал двор, а во время церковной службы раздувал кадило, пономарил.

У попа Миронко выучился читать и писать, бойко говорил по-русски. Быть бы ему пономарем, но деревня позвала домой. Пришел государевый наряд: с каждых трех дворов послать одного человека на дальнюю ратную службу. Жребий пал на Миронка. В походы ходил и воевал Мумарин три года. Возвратился домой живым и невредимым. Отец болел, братья подросли, Мирон стал старшим в доме. И тут как раз деревне понадобился сотник. Старый сотник Яндушко умер, нового выбирали долго. Раньше на место главы ста дворов ставили мужика побогаче, и чтоб борода была больше. Теперь сотнику в волость ходить надо, грамоту знать надо, по-русски уметь говорить. И вышло, что окромя Миронка ставить в сотники некого.