Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

А приказчик тот нравный был. Барин, вишь, редко в эту вотчину заглядывал, он, приказчик, — заместо барина. Ему что не жить? Калачи пряниками заедает. Девок и баб щупает. Мужичков на конюшне розгами сечет. Известно, который из грязи да в князи — тот поболее других лютует. «Ах ты, лапотник, мне перечить вздумал! А ну, ямщик, сваливай его воз с дороги да всыпь ему хорошенько, чтоб знал, как первейшему барскому помощнику перечить!»

А дело было по осени. Стал ямщик мужицкий воз с дороги сваливать, да за своей упряжкой недоглядел. Тоже в грязи оказалась. Тонуть все стали.

А в ту пору господь-бог все это с небушка приметил. Позвал ангелов: «Чего недоглядываете? — упрекает их. — Видите, две души сразу с того света к нам собираются. Разберитесь, которого куда».

Ну, ладно. Слетел ангел на землю, а тут, у дороги, уже черт отирается. Тоже смекает, которого к себе брать.

Стали они с ангелом советоваться. «Мужичишке, конечно, в первый черед на тот свет идти. Одни глаза да руки мосластые. Его, сердягу, в рай бы забрать. Пущай в кущах небесных отдыхает. Но, опять же, грехов за ним много. Жену, детишков забижал, табак нюхал, черными словами ругался, а бога из-за работушки своей и совсем позабыл. Нельзя такого пред светлые божеские очи». — : «Правильные ты слова говоришь, — соглашается сатана. — Нам его к себе брать. Только сам рассуди: воеводскую дань сей плотник не уплатил, с монастырским оброком не расчелся, солевой налог еще с того года за ним числится. Да еще мостовые, дорожные пошлины на шее висят. Опять же работы плотницкой за ним осталось — по самые ноздри. Хоть в деревеньке своей, хоть на барском подворье. Нет, нельзя этого мастерового на тот свет брать, пущай еще потрудится да с налогами разочтется». — «А как насчет приказчика смекаешь?»— спрашивает ангел. — «А этого, пожалуй, я с собой возьму, — отвечает сатана. — Делов не больно много за ним осталось. Которых мужиков на конюшню доставили, их и без него досекут. А баб шшупать и другой кто омогет. Не больно хитро дело. Да он и эту работу скоро справлять не заможет — зажирел, ровно боров».

Хороша ли моя сказочка, колоднички?

— Люба! Давай еще которую!

Заплетаются сказочные кружева час, другой. Убаюкивает сказка узников, а еще более ярыжек. Сначала один захрапел сидючи, потом другой. Изгорела, потухла масляная коптилка. Илюшка осторожно лег рядом с Ивашкой, Мирон укрыл их головы кафтаном, говорите сколь надобно, не услышит никто.

— Сидел я чуть не месяц в старой крепи, — зашептал Ивашка, — и оттоль убегти трудно. В железы там хоть и не куют, но зато у первых дверей стража, в сенях стража, во дворе стража, у ворот тошнее того. А попал я туда за то, что увел на Ангашинскую гать почитай всю Ямскую слободу. Там теперя бегунов около тыщи, все прихода Стеньки ждут. Ватага растет, как опара на дрожжах, со всех концов собираются люди. Удумал я прийти в Кузьму за конем. У воеводы на конюшне жеребец отменный был — люблю я его пуще девок. А шельма воевода знал об этом, ну меня в конюшне и сцапали.

— Ты о деле тайном гутарь, — заметил Илья. — О коне и явно говорить можно.

— Ладно. Друзей у меня в городе полным-полно, а середь их кузнец Мишка, сын Андреев. Он хоть и водохлеб, но хитер. И по крепи ходит вольно — ему воевода велел узников в железы ковать. Мишка такой совет дал> пусть-де ваш Ивашка буйствовать начнет, его непременно прикажут в железы заковать и бросить в эту яму. А те железы я накладывать буду. Так оно и случилось. Я трем ярыжкам рожи расквасил, двери изломал — меня сразу к Мишке. Наложил он железы и на ноги, и на руки — и сюда. А теперь, пошшупай, и с рук, и с ног железы вольно снимаются и послужат нам для копания. Глина тут мягкая, мы за две-три ночи норку выскребем — и поминай, как звали.

— А землю куда девать?

— И об этом подумано. Ушаты из нужника кто выносит?

— Я. — Илейка сплюнул. — Поскольку не закованный.

— Будем глину в дерьмо добавлять…

— А ярыги? Заметят, поди.

— Мне обещано водки сюда передать. Споим. Они на даровое падки.

— Хитро придумано.

— Я трижды из крепей бегивал. Неужто из ямы не убежим? У тебя тут верные люди есть?

— Миронко согласен к бегу и еще один.

— Хватит. Миронко, кажись, черемисин?

— Он из Мумар.

— Тут более половины из черемисы. Пусть по вечерам песни свои поют, а ты сказки сказывай. С будущей ночи начнем.

Ямщики Шуста не подвели. Через Мишку-кузнеца передали пять штофов водки. Начал питье Миронко. Угостил своих земляков, потом песню завел. Ярыги унюхали хмельное, стали ерепениться. Миронко и ярыгам не пожалел. А как попал им хмель в голову — пошло. И песни стали вместе петь, и уснули как убитые. Ивашка снял железки, начал вести подкоп. Дело пошло ходко. Глина легко поддавалась железным скребкам, Мирон и Илья насыпали ее в портки и шли за рогожи вроде по нужде. Наполненные ушаты Илья выносил во двор. Стрельцы ничего не заметили — дело обычное. За первую ночь выскребли нору аршина на три. На день отверстие закидали подстилкой, Шуст лег на пихтовые лапки и после трудной ночи уснул. Довольные делом, хотели поспать и Миронко с Илейкой, но не пришлось. В яму посадили еще двоих беглецов — это были подростки из Мумар. Они передали Мирону хлеб, холодное вареное мясо. Сказали, что Левка в Кузьмодемьянске, и еще сказали, что дьяк Тишка Семенов собирается быть в яме, хочет отнять у Мирона грамоту из Москвы. Пришлось закопать ее под подстилкой.

Упреждение пришло вовремя. Появился подъячий, обшарил Мирона с ног до головы, ушел ни с чем. И тогда Илейка спросил:

— Может, хоть теперь скажешь, что это за грамота?

Мирон помнил ее наизусть, пересказал.

Услышав имя Хитрово, Илейка насторожился. Сразу вспомнились Аленка, Савва. Осторожно спросил:

— Ты у боярина служил али как? Пошто он так добр к тебе?

Миронко хотел было сказать про шкурки, про мед, но вовремя остановился. Ответил туманно:

— В Москве правду искал. Во двор к боярину попал случайно.

— А попа Савву не видел там?

— Мне поп зачем? Мне грамоту надо было достать.

— Чем боярина задобрил?

— Два мешка шкурок дал, меду дал.

— Напрасно тратился, — мрачно заметил Илья. — Бояр шкурками и медом не умаслишь. На них с дубьем надо.

Нору выскребли за пять ночей. Первым на волю вылез Ивашка Шуст, за ним Сорока, последним вышел Илья…

«…А в Танбове указал Великий государь на своей государевой службе быть по-прежнему думному дворянину Якову Тимофеевичю Хитрово. А из Москвы послать думному воеводе восем тыщ рублев, взяв их из монастырского приказу, и велеть ис той денежной казны давать государево жалование танбовским и козловским полкам. Рейторам 1-й статьи по 5 рублев, 2-й статьи по 4 рубли, а пешим людем всем по 2 рубли».